Версия для печати
Тарас Геннадьевич Сидаш (род. 1972) — русский философ, поэт и переводчик. Окончил Санкт-Петербургский институт богословия и философии по специальности «теология». Перевёл на русский язык «Эннеады» Плотина (изданы в семи томах Издательством Олега Абышко в Санкт-Петербурге в 2004—2005 гг., часть переводов совместно с Романом Светловым). В его переводе издательством СПбГУ в 2007 году опубликованы философские сочинения императора Юлиана, в 2008 году — философские сочинения Плутарха, в 2011 году — сочинения Порфирия, в 2013 году — поэмы Григория Богослова. В 2012-2014 годах в Санкт-Петербурге вышли его переводы сочинений философа-неоплатоника Синезия Киренского.
Текст приводится по изданию: Московские Соборы эпохи падения Московского патриархата в XVII веке. / Сост. и сопроводит. тексты: Т.Г. Сидаш. Ред. С.Д. Сапожникова. — СПб.: Издательский проект “Quadrivium”, 2015.
Различие между московской и новгородской государственностью состоит в различии между полисом (не буду возражать, если кто-нибудь станет осторожно называть этот феномен на немецкий лад «городом магдебургского права») и княжеством (в пределе — царством). В полисе собственником земель, городов, промыслов, даней и проч. является городская община, в княжестве — княжеский род. В полисе армия состоит из вооруженных (разумеется, на собственный счет) граждан, в княжестве это финансирующаяся князем дружина. Суд в княжестве принадлежит князю, в полисе — представителям общины. Имеющие всенародное значение законы и решения принимаются в княжестве князем, в полисе — вечем. Мы обозначаем картину в самых общих чертах, с тем чтобы избежать неуместной сейчас исторической поземельной конкретики.
Соответственно, церковь в полисе и церковь в княжестве — это две разные церкви. Церковь в полисе представляет собой часть полиса и неразрывно связана с полисным же государством, еще почти не отчужденным от граждан. Более того, сама церковь в полисе устроена полисно же, т. е. имеет ярко выраженные черты народоправства, и принимает конфликт властей в качестве гарантии справедливости. Разберем эти тезисы на примере новгородской архиепископии. Вполне понятно, что, как и везде в России, новгородская церковь обладала своими землями и городами (в разное время — Ладога, Торжок, Заволочье); часть этих земель в отношении к государственной была, вероятно, та же, что и в целом по России — не менее 1/3. Важная особенность Новгорода состояла в том, что все эти земли отнюдь не принадлежали одному и тому же хозяину в лице епархии или лично архиепископа.
Согласно «семисоборной росписи», в Новгороде существовало семь градских соборов, к которым были приписаны все остальные церкви. Соборы эти были религиозными центрами пяти «концов» Новгородских, так что семисоборный принцип был в собственном смысле «кончанским». При этом архиепископия (не являвшаяся «концом») была представлена одним собором (Софийским), а самый богатый из новгородских районов — Неревский — двумя соборами (Яковлевским и Сорока мучеников), остальные четыре «конца» были представлены соответственно: Людин — Власъевским, Загородский — Михайловским, Плотницкий — Иоанна Крестителя на Опоках, Славенский — Успенским на Козьей Бородке соборами. Вполне понятно, что представительство концов в церкви было организовано по тому же принципу, что и представительство концов в посадничестве.
Соответственным образом происходило и назначение белого духовенства. Яркое описание мы имеем в 14-м вопросе 41-й главы Стоглавого Собора. Текст этот настолько выразителен и в части вопроса и в части ответа, что я приведу его здесь полностью:
Вопрос: В Новеграде, попы и дияконы и дьяки и пономари и проскурницы, на улицу дают деньги великия, на попа рублей пятнадцать на инаго двадцать, а на инаго тридцать; да с тем идут ко Владыце всею улицею, а того что Владыка пришлет, к которой Церкви, хотя грамоте горазд и чувственный, а только уличаном многих денег не даст, и они его не приемлют.
Ответ: По всем святым Церквам, в митрополии, и в архиепископиях, и во епископиях, да избирают прихожане, священников и дьяконов, и дьяков, искусных и грамоте гораздых, и житием непорочных и денег у них от Церквей, и себе мзды не емлют ничего, и приводят их и приходять с ними ко Святителю, и Святитель их поучив, и наказав благословляет, и не приемлет с них ничего, разве благодарственныя гривны. А от проскурницы и от пономарей и от сторожей, попом и уличаном и прихожаном посулов не имати; но Бога ради избирати священников годных, чтоб были искусныя, и не порочны от всякаго зазора неподобнаго.
Нельзя не увидеть, что царский вопрос составлен крайне лукаво: указывая на злоупотребление «уличанской» свободой, царь спрашивает не «не следует ли искоренить злоупотребления», но «не следует ли уничтожить саму эту свободу». Соборные отцы, прекрасно умея читать между строк, отвечают ему прямо: принцип выборности духовенства — есть принцип церковный и никоим образом упразднен быть не может; передержки же, да, места иметь не должны. Впрочем, платеж за выбор улице едва ли казался новгородцам передержкой, как и платеж за поставление епископу: последнее, хотя и называлось с апостольских времен «симонией» и проклиналось самым страшным образом всеми церковными инстанциями, — не только никогда на Руси не запрещалось, но и с самого раннего времени законодательно регламентировалось в количественном отношении. Безмездное поставление духовенства считалось, по-видимому, дикостью, ведущей к появлению на ответственных местах бесполезных лиц, не обеспеченных доверием своей паствы и власть имущей старшйны.
Не иначе, нужно полагать, относились и к деньгам, платившимся «улице», т. е. выборщикам. Наличие значительной суммы являлось подтверждением достаточного количества выбирающей силы. Приходское духовенство было в Новгороде институтом кончанского самоуправления, который, как и всякий новгородский институт власти, состоял либо из людей неординарных, либо из власть имущих лиц (и их марионеток). Чаще, нужно полагать, было второе, так что теснейшая связь приходского духовенства с боярством в Новгороде — вещь всегдашняя и неоспоримая. Этот вот союз боярства и белого духовенства был первым и совершенно независимым от двух других субъектом, который может быть назван церковью, когда мы говорим о новгородской архиепископии. Всем семи Новгородским соборам принадлежали не только городские церкви, но и сельские, и при этих церквях земли (часто с людьми), промыслы, дани и проч. Таким образом, каждый из Новгородских концов, как церковный субъект, обладал значительной собственностью и властью. Церковная власть концов новгородских была настолько сращена с политической их властью, что одно никоим образом не отделимо от другого.
Вторым независимым субъектом, по праву называвшим себя в северной республике церковью, были новгородские союзы черного духовенства. Здесь дело обстояло в принципе так же, как и с соборами новгородскими. Все небольшие монастыри Новгородчины были подчинены пяти кончанским новгородским монастырям, каждый из которых располагался за городом напротив соответствующего городского района: Людин конец был представлен Благовещенским монастырем, Загородский — Аркажским, Неревский — Николы Белого, Словенский — Михайловским Сковородским, Плотницкий — Антоновым. Главой черного новгородского духовенства был ежегодно избираемый на вече из числа пяти игумнов сих монастырей архимандрит. Это была одна из главных городских должностей. Резиденцией этого архимандрита был Юрьев монастырь, бывший с самого момента его возникновения монастырем ктиторским, а не владычним. Вполне понятно, что монастыри, везде и всюду на Руси бывшие делом рук боярства, оказывались заметно зажиточнее и влиятельнее приходов; во всяком случае, покоривший Новгород Иван III отказался даже от Великих Лук (второго по величине города Новгородчины) в качестве контрибуции, ради приобретения половины земельной собственности шести (пяти кончанских и Юрьева) новгородских монастырей.
Наконец, следует сказать и о новгородской архиепископии, представленной в городе Софийским Собором и церквями владычнего двора (даже церкви юга Детинца не принадлежали архиепископу!). Понятно, что Новгородский архиепископ имел право суда над всем своим духовенством и над всеми светскими людьми по вышеназванным искам. Укорененность как белого, так и черного духовенства в боярских и кончанских структурах была надежной уздой возможному архиепископскому своеволию в отношении этих страт. Именно архиепископия взимала десятину с даней, десятину с княжьего суда и десятину с торга. Приблизительно так же обстояли дела почти у всех русских епископов. Особенностью Новгорода (а мы считаем его городом, в котором полисные начала русских достигли наибольшего развития) было то, что архиерей настолько серьезно потеснил князя в делах суда, что стал средоточием судебной власти.
От 1136 года, когда арест Всеволода Мстиславича превратил город из княжества в республику, до середины XIV века, когда этот процесс можно считать вполне состоявшимся, в ведение новгородских архиереев перешли: 1) вся громада дел, связанных с поземельными отношениями и землевладением; 2) владыка содержал один из трех новгородских судов (существовали еще суд тысяцкого, т. е. торговый суд, и посадничий, т. е. смешанный из представителей посадника и князя), этот архиерейский суд судил людей всякого звания по всякому делу, при этом брал за свои услуги заметно более двух остальных. Более того, возникает институт владычного наместничества — лицо, занимающее эту должность, получает право входить в суд посадника и тысяцкого. Таким образом, в новгородской республике не остается ни единого судебного института, в котором бы ни принимала участия архиепископия. Второй задачей владычных наместников было управление помянутыми вначале десятинными городами. Так дело и обстояло вплоть до падения республики.
Мы уже говорили о десятине, которую взимала архиепископия с торга — так было повсюду на Руси. Особенность новгородских владык состояла в том, что они были хранителями эталонов объема и веса, апелляционной инстанцией и контрольной организацией при любых делах о мерах и весах, которых в городе, добывавшем свое благосостояние торговлей, было, разумеется, великое множество. К началу XIV века на торговых договорах, регламентирующих отношения государства с западными партнерами, появляется подпись владыки, и уже в самом скором времени без архиепископской визы ни один такого рода документ не имеет юридического значения. Архиепископ выступал гарантом справедливой торговли и религиозной свободы для западного купечества — именно ему отдавали на хранение ключи от католической церкви Петра и Павла. Добавим сюда наличие цеховых храмов, получавших долю от доходов окормляемых ими цехов, многократно свидетельствуемую источниками аренду церковных зданий под склады и подпольный банковский бизнес духовенства1, — и мы поймем, что в делах торговли новгородская архиепископия была почти столь же влиятельна, сколь и в судебных.
Присутствие архиепископии в новгородской торговле было лишь одной (по-видимому, не главной) из форм ее влияния на финансовую систему республики, ибо новгородский архиепископ был казначеем новгородского государства, а постройки Софийского Собора — его казнохранилищем. Дело здесь обстояло в точности по Евангелию: где будет богатство ваше, там будет и сердце ваше. Богатство новгородцев хранилось в св. Софии, и все они считали и называли себя «софьянами»; это же слово, в более узком смысле, называло людей архиепископа. Вспоминаю, во время своих путешествий по Новгородчине четверть века назад мне самому доводилось встречать словоупотребление «к Софии» вместо «в Новгород» и подобные выражения, что тогда меня немало удивило, ибо в Петербурге (тогдашнем Ленинграде) для таких оборотов не было ровным счетом никаких оснований.
Хранение государственной казны в Софийском Соборе было аналогом многократно подтверждаемого документами хранения частными лицами своего имущества в приходских храмах, т. е. на всем пространстве новгородского общества церковь пользовалась устойчивой репутацией надежнейшего из банкиров. Соответственно, «софийская казна» употребляется на строительство городов и укреплений, а владычний ключник, «полупивший» софийскую казну, — это не какой-нибудь жалкий племянник свечницы, но большой чиновник, нечистый на руку. Денежная собственность государства и архиепископии были соединены настолько плотно, что мы, хотя и понимаем, что какая-то часть этой «софийской казны» принадлежала собственно архиепископу, никогда фактически не сталкиваемся с необходимостью прояснять, какая именно. В финансовых делах церковь была в полном смысле совестью новгородского государства, во всяком случае, нам неизвестно ни единого прецедента назначения каких-то государственных вечевых контролеров «софийской казны».
Вернемся еще раз к церковному землевладению. После упразднения княжества в 1136 г. в Новгороде возникает государственный домен, т. е. земли, принадлежащие вечу. В условиях прогрессирующей новгородской колонизации северо-востока таких земель было весьма и весьма много. Часть из них передавалась новгородским вечем на «кормление» монастырям и архиепископии в вечное пользование. И это не все. Документы позволяют утверждать, что существовали обширные владения, бравшиеся архиепископией и монашескими корпорациями у государства в аренду на тот или иной срок. Таким образом, мощная финансовая организация метрополии вкладывала доходы в производство в провинциях, соответственно существовал и фискальный аппарат церкви, и все те структуры, которые нужны для правильного ведения хозяйства: владычнии и кончанские монастыри, остроги, погосты.
Эту земельную собственность (и арендованные земли) новгородской церкви, учитывая высшую судебную власть архиепископа в земельном суде, следует, похоже, считать либо не менее, либо даже более значительной (в смысле прибыли) величиной, чем государственный домен. Таким образом, говоря о новгородской республике, мы везде и всюду говорим о новгородской архиепископии, и наоборот: государственное и церковное настолько органично переходят одно в другое в делах новгородских, что любое отделение носит исключительно теоретический характер. В подавляющем числе новгородских внешнеполитических документов Новгород и София, владения Новгорода и владения Софии — это синонимы: нет никаких сомнений, что София была высшим сакральным именем Новгорода, а Новгород — торгово-политическим именем Софии. Одно и то же гражданское общество реализует себя равно в формах церковных и государственных, как субъект хозяйствования и социального строительства.
Именно такое положение дел является решающим в моем выборе термина «полисность» для описания дел новгородских, ибо вполне очевидна гомотипность такой самоорганизации народной не германским (европейским) феодальным структурам, но средиземноморским. Так что ближайшим родственником Новгорода является, на мой взгляд, отнюдь не Магдебург или Любек, но Афины или Коринф. Для тех, кто понимает, что одна и та же мысль (в нашем случае социальная модель) довольно часто воплощается в местах и временах довольно далеко отстоящих друг от друга, так что прежде чем говорить о полисности греческой, мы должны говорить о полисности шумерской, — не удивится моим словам о родстве новгородских и средиземноморских структур: преемство здесь возникает не в результате прямых контактов, но в результате реализации одних и тех же возможностей на пути общественного развития. Вообще же говоря, нет ничего более таинственного в опыте жизни, чем родство душ, как единичных, так и народных.
Что можно добавить к этой картине? Новгородские владыки обладали значимой и вполне самостоятельной армией — «софьяне», или «владычные люди». Принципиально важным моментом является то, что в государстве, где армия была существенно ополчением и собиралась по случаю из граждан (исключение составляли «засады», т. е. войска крепостных гарнизонов), архиепископ обладал армией профессиональной и на постоянной основе. Вполне понятно, что в мирное время эта армия выполняла полицейские функции, надзирая за порядком и поддерживая управление, причем не только в церковных землях, но и в государственных (!). Насколько мы сейчас можем смоделировать ситуацию, в мирное время «владычные люди» именовались также «приставами» — как и во многих других случаях мы не можем здесь ясно различить, насколько этот институт власти был государственным, а насколько архиепископским.
Можно с большой долей вероятности указать страту, из которой формировалась эта гвардия новгородского владыки: для собирания даней и охраны купеческих караванов новгородское государство всегда располагало достаточным количеством профессиональных солдат («кмети», «отроки», «гридни»), это была хорошо вооруженная конница. Нет никаких сомнений, что именно из этой страты набирались и «софьяне», руководившиеся верным новгородской кафедре боярством и дворянством, укорененным на владычних землях. Новгородская республика кончила в точности тем же, чем любое общество: классовой борьбой, попытками секуляризации, житейским безбожием и войной всех против всех. Судьба ее не лучше и не хуже других государств. Ко временам Иоанна III степень разложения была такова, что вопроса о том, выживет или не выживет Новгород как самостоятельное государство, уже не стоял. Вопрос был только в том, будет он частью Московского государства, Литовского или Шведского.
Так обстояли дела в Новгороде.
Если мы, представляя себе теперь дела новгородские, захотим смоделировать ситуацию в киевском и любом другом (кроме псковского и вятского) русском городе, нам нужно поставить на место вече князя и предельно упростить все новгородские сложности. Во всех этих местах городские общины ослабели и деградировали до такого состояния, что превратились из политического субъекта в объект политической борьбы князей, выказывающий свою волю лишь изредка — во времена отдельных возмущений народных, не имея навыков ни в войне, ни в совете. В сравнении с цветущей сложностью вечевых обществ русского Севера, русский Юг (а Владимиро-Суздальское княжество в домонгольский период — протуберанец Юга) производит впечатление крайне однообразное, при полном тождестве смысла и общерусского содержания.
В интересующей нас сфере церковно-государственных отношений мы видим с самого начала княжескую церковь (вместо системы кончанских соборов и монастырей в Новгороде) и митрополичью. В Киеве они с самых ранних пор были представлены Десятинной Церковью и Софийским Собором. Поскольку дани в Киеве собирались не представителями веча, а княжьими дружинниками, то и хранились эти дани в княжеской, т. е. Десятинной церкви (это складское предназначение было заложено в самой архитектуре храма, имевшего изначально складские галереи). В сборе десятины епископ киевский наследовал языческой жреческой коллегии1, и потому хотя десятина собиралась княжескими солдатами и хранилась в княжеской церкви, она была епископской десятиной. К XII—XIV вв. митрополия окрепла до того, что сама собирала ей причитающееся, появились термины «погородъе» и «владычний наместник» — т. е. лицо, ответственное за «погородье».
Само собой ясно, что «почестъе» или «подъезд» — дар духовному лицу за посещение того или иного места — превратилось со временем в отдельную ежегодную дань, собираемую лично архиереем при объезде епархии, и практиковалось во всех без исключения русских церквях. Никогда киевский митрополит (а это, как правило, не говоривший по-русски грек) не мог даже близко сравниться в могуществе с новгородскими архиепископами в финансовой сфере, однако контроль за мерами и весами был в его ведении, как и у его новгородского коллеги. Тоже следует зать и о propagatio fori: такая возможность в некоторых делах (например, при краже еды или имущества, в делах о поджогах и похищении девиц, и т. п.) предоставлялась равно княжеством и полисом.
Организации белого духовенства, отстаивающие свои права от произвола епископов, налицо те же, что и в Новгороде, но они более мутны, атомистичны, лишены организационного блеска пятикончанской структуры. Здесь следует сказать, что слово «собор» в древнерусской литературе в целом может обозначать как собор епископов (событие довольно редкое), так и собор белого духовенства — не событие скорее, но процесс и его осуществляющий орган, наподобие синода или предсоборного присутствия. Храмы, где проводились соборы белого духовенства как раз и назывались не в обобщенном, но в собственном смысле соборами. Остановимся на этом. На всем пространственно-временном протяжении древней Руси соборы отличались от церквей тем, что богослужение в последних производилось только по праздникам и воскресным дням, богослужение же в соборах было ежедневным и по полному чину (т. е. служились все пять суточных служб).
Соответственно, церквям хватало одного-двух священников и нескольких низших клириков, соборное же богослужение требовало целой корпорации духовенства. Духовенство это в основную часть года служило где-то в церквях, в собор же приезжало служить «череду», т. е. работало вахтовым методом — это обычный и для ветхозаветного священства способ. Итак, члены священнической корпорации, обслуживавшей собор, назывались соборными клириками. В больших городах было по нескольку соборов, и лишь один кафедральный, т. е. епископский; в средних — по одному, и он был, как правило, не-епископский. Вполне понятно, что белое духовенство, связанное с одним из городских соборов и являвшее собой корпорацию литургическую, представляло собой также и хозяйственную корпорацию — по причине того, что и церкви, и соборы, и служившее в них духовенство были неотрывны от избиравшего их общества, от строивших эти церкви и соборы ктиторов, от торговли, мельниц, промыслов и проч. и проч., составлявших имущество такого иерейского собора.
Можно сказать, что соборы белого духовенства, в отличие от епископских, были постоянно действующими. Даже на терминологическом уровне древнерусские тексты различают клиросника (мы бы сказали: клирика), т. е. церковнослужителя в широком смысле, и клирошанина, т. е. члена соборной корпорации. Насколько можно понять, эти соборы белого духовенства нигде кроме Новгорода не были объединены системой, и потому — хотя фиксируются документами как отдельные юридические и правовые субъекты, отличные от владык и монастырей, однако, в доуниатский период церковно-политического веса и значения как величины постоянной не имели. Ярчайшим случаем проявления клирошанской самостийности является изгнание в 1159 году суздальского епископа Леона, позволившего себе обложить десятиной не только сами церкви, но и приделы в них.
Что касается организаций черного духовенства, то решающим фактом здесь было то, что два парадигматических для древней Руси монастыря — Печеры в Киеве и Юрьев в Новгороде — были монастырями ктиторскими. Разница состояла в том, что новгородская архимандрития была продуманным, превосходно спланированным и осуществленным институтом, укорененным в концах новгородских и тесно связанным с вечевым, самоуправлением полиса, киевские же игумны остались связанными с княжеством и до создания архимандритии в новгородском смысле не возвысились: появившаяся ок. 1170 г. печерская архимандрития — как независимый от митрополита институт — возникла в качестве орудия князя Ростислава Мстиславовича Киевскою в борьбе с ненавистным ему митрополитом греком Константином II, который подверг первого печерского архимандрита Поликарпа церковному запрещению (по обвинению в послаблении постов) и постарался бы, несомненно, уничтожить и сам институт, если бы силой великокняжеской дипломатии благовременно не лишился кафедры.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Текст приводится по изданию: Московские Соборы эпохи падения Московского патриархата в XVII веке. / Сост. и сопроводит. тексты: Т.Г. Сидаш. Ред. С.Д. Сапожникова. — СПб.: Издательский проект “Quadrivium”, 2015.
Различие между московской и новгородской государственностью состоит в различии между полисом (не буду возражать, если кто-нибудь станет осторожно называть этот феномен на немецкий лад «городом магдебургского права») и княжеством (в пределе — царством). В полисе собственником земель, городов, промыслов, даней и проч. является городская община, в княжестве — княжеский род. В полисе армия состоит из вооруженных (разумеется, на собственный счет) граждан, в княжестве это финансирующаяся князем дружина. Суд в княжестве принадлежит князю, в полисе — представителям общины. Имеющие всенародное значение законы и решения принимаются в княжестве князем, в полисе — вечем. Мы обозначаем картину в самых общих чертах, с тем чтобы избежать неуместной сейчас исторической поземельной конкретики.
Соответственно, церковь в полисе и церковь в княжестве — это две разные церкви. Церковь в полисе представляет собой часть полиса и неразрывно связана с полисным же государством, еще почти не отчужденным от граждан. Более того, сама церковь в полисе устроена полисно же, т. е. имеет ярко выраженные черты народоправства, и принимает конфликт властей в качестве гарантии справедливости. Разберем эти тезисы на примере новгородской архиепископии. Вполне понятно, что, как и везде в России, новгородская церковь обладала своими землями и городами (в разное время — Ладога, Торжок, Заволочье); часть этих земель в отношении к государственной была, вероятно, та же, что и в целом по России — не менее 1/3. Важная особенность Новгорода состояла в том, что все эти земли отнюдь не принадлежали одному и тому же хозяину в лице епархии или лично архиепископа.
Согласно «семисоборной росписи», в Новгороде существовало семь градских соборов, к которым были приписаны все остальные церкви. Соборы эти были религиозными центрами пяти «концов» Новгородских, так что семисоборный принцип был в собственном смысле «кончанским». При этом архиепископия (не являвшаяся «концом») была представлена одним собором (Софийским), а самый богатый из новгородских районов — Неревский — двумя соборами (Яковлевским и Сорока мучеников), остальные четыре «конца» были представлены соответственно: Людин — Власъевским, Загородский — Михайловским, Плотницкий — Иоанна Крестителя на Опоках, Славенский — Успенским на Козьей Бородке соборами. Вполне понятно, что представительство концов в церкви было организовано по тому же принципу, что и представительство концов в посадничестве.
Соответственным образом происходило и назначение белого духовенства. Яркое описание мы имеем в 14-м вопросе 41-й главы Стоглавого Собора. Текст этот настолько выразителен и в части вопроса и в части ответа, что я приведу его здесь полностью:
Вопрос: В Новеграде, попы и дияконы и дьяки и пономари и проскурницы, на улицу дают деньги великия, на попа рублей пятнадцать на инаго двадцать, а на инаго тридцать; да с тем идут ко Владыце всею улицею, а того что Владыка пришлет, к которой Церкви, хотя грамоте горазд и чувственный, а только уличаном многих денег не даст, и они его не приемлют.
Ответ: По всем святым Церквам, в митрополии, и в архиепископиях, и во епископиях, да избирают прихожане, священников и дьяконов, и дьяков, искусных и грамоте гораздых, и житием непорочных и денег у них от Церквей, и себе мзды не емлют ничего, и приводят их и приходять с ними ко Святителю, и Святитель их поучив, и наказав благословляет, и не приемлет с них ничего, разве благодарственныя гривны. А от проскурницы и от пономарей и от сторожей, попом и уличаном и прихожаном посулов не имати; но Бога ради избирати священников годных, чтоб были искусныя, и не порочны от всякаго зазора неподобнаго.
Нельзя не увидеть, что царский вопрос составлен крайне лукаво: указывая на злоупотребление «уличанской» свободой, царь спрашивает не «не следует ли искоренить злоупотребления», но «не следует ли уничтожить саму эту свободу». Соборные отцы, прекрасно умея читать между строк, отвечают ему прямо: принцип выборности духовенства — есть принцип церковный и никоим образом упразднен быть не может; передержки же, да, места иметь не должны. Впрочем, платеж за выбор улице едва ли казался новгородцам передержкой, как и платеж за поставление епископу: последнее, хотя и называлось с апостольских времен «симонией» и проклиналось самым страшным образом всеми церковными инстанциями, — не только никогда на Руси не запрещалось, но и с самого раннего времени законодательно регламентировалось в количественном отношении. Безмездное поставление духовенства считалось, по-видимому, дикостью, ведущей к появлению на ответственных местах бесполезных лиц, не обеспеченных доверием своей паствы и власть имущей старшйны.
Не иначе, нужно полагать, относились и к деньгам, платившимся «улице», т. е. выборщикам. Наличие значительной суммы являлось подтверждением достаточного количества выбирающей силы. Приходское духовенство было в Новгороде институтом кончанского самоуправления, который, как и всякий новгородский институт власти, состоял либо из людей неординарных, либо из власть имущих лиц (и их марионеток). Чаще, нужно полагать, было второе, так что теснейшая связь приходского духовенства с боярством в Новгороде — вещь всегдашняя и неоспоримая. Этот вот союз боярства и белого духовенства был первым и совершенно независимым от двух других субъектом, который может быть назван церковью, когда мы говорим о новгородской архиепископии. Всем семи Новгородским соборам принадлежали не только городские церкви, но и сельские, и при этих церквях земли (часто с людьми), промыслы, дани и проч. Таким образом, каждый из Новгородских концов, как церковный субъект, обладал значительной собственностью и властью. Церковная власть концов новгородских была настолько сращена с политической их властью, что одно никоим образом не отделимо от другого.
Вторым независимым субъектом, по праву называвшим себя в северной республике церковью, были новгородские союзы черного духовенства. Здесь дело обстояло в принципе так же, как и с соборами новгородскими. Все небольшие монастыри Новгородчины были подчинены пяти кончанским новгородским монастырям, каждый из которых располагался за городом напротив соответствующего городского района: Людин конец был представлен Благовещенским монастырем, Загородский — Аркажским, Неревский — Николы Белого, Словенский — Михайловским Сковородским, Плотницкий — Антоновым. Главой черного новгородского духовенства был ежегодно избираемый на вече из числа пяти игумнов сих монастырей архимандрит. Это была одна из главных городских должностей. Резиденцией этого архимандрита был Юрьев монастырь, бывший с самого момента его возникновения монастырем ктиторским, а не владычним. Вполне понятно, что монастыри, везде и всюду на Руси бывшие делом рук боярства, оказывались заметно зажиточнее и влиятельнее приходов; во всяком случае, покоривший Новгород Иван III отказался даже от Великих Лук (второго по величине города Новгородчины) в качестве контрибуции, ради приобретения половины земельной собственности шести (пяти кончанских и Юрьева) новгородских монастырей.
Наконец, следует сказать и о новгородской архиепископии, представленной в городе Софийским Собором и церквями владычнего двора (даже церкви юга Детинца не принадлежали архиепископу!). Понятно, что Новгородский архиепископ имел право суда над всем своим духовенством и над всеми светскими людьми по вышеназванным искам. Укорененность как белого, так и черного духовенства в боярских и кончанских структурах была надежной уздой возможному архиепископскому своеволию в отношении этих страт. Именно архиепископия взимала десятину с даней, десятину с княжьего суда и десятину с торга. Приблизительно так же обстояли дела почти у всех русских епископов. Особенностью Новгорода (а мы считаем его городом, в котором полисные начала русских достигли наибольшего развития) было то, что архиерей настолько серьезно потеснил князя в делах суда, что стал средоточием судебной власти.
От 1136 года, когда арест Всеволода Мстиславича превратил город из княжества в республику, до середины XIV века, когда этот процесс можно считать вполне состоявшимся, в ведение новгородских архиереев перешли: 1) вся громада дел, связанных с поземельными отношениями и землевладением; 2) владыка содержал один из трех новгородских судов (существовали еще суд тысяцкого, т. е. торговый суд, и посадничий, т. е. смешанный из представителей посадника и князя), этот архиерейский суд судил людей всякого звания по всякому делу, при этом брал за свои услуги заметно более двух остальных. Более того, возникает институт владычного наместничества — лицо, занимающее эту должность, получает право входить в суд посадника и тысяцкого. Таким образом, в новгородской республике не остается ни единого судебного института, в котором бы ни принимала участия архиепископия. Второй задачей владычных наместников было управление помянутыми вначале десятинными городами. Так дело и обстояло вплоть до падения республики.
Мы уже говорили о десятине, которую взимала архиепископия с торга — так было повсюду на Руси. Особенность новгородских владык состояла в том, что они были хранителями эталонов объема и веса, апелляционной инстанцией и контрольной организацией при любых делах о мерах и весах, которых в городе, добывавшем свое благосостояние торговлей, было, разумеется, великое множество. К началу XIV века на торговых договорах, регламентирующих отношения государства с западными партнерами, появляется подпись владыки, и уже в самом скором времени без архиепископской визы ни один такого рода документ не имеет юридического значения. Архиепископ выступал гарантом справедливой торговли и религиозной свободы для западного купечества — именно ему отдавали на хранение ключи от католической церкви Петра и Павла. Добавим сюда наличие цеховых храмов, получавших долю от доходов окормляемых ими цехов, многократно свидетельствуемую источниками аренду церковных зданий под склады и подпольный банковский бизнес духовенства1, — и мы поймем, что в делах торговли новгородская архиепископия была почти столь же влиятельна, сколь и в судебных.
Присутствие архиепископии в новгородской торговле было лишь одной (по-видимому, не главной) из форм ее влияния на финансовую систему республики, ибо новгородский архиепископ был казначеем новгородского государства, а постройки Софийского Собора — его казнохранилищем. Дело здесь обстояло в точности по Евангелию: где будет богатство ваше, там будет и сердце ваше. Богатство новгородцев хранилось в св. Софии, и все они считали и называли себя «софьянами»; это же слово, в более узком смысле, называло людей архиепископа. Вспоминаю, во время своих путешествий по Новгородчине четверть века назад мне самому доводилось встречать словоупотребление «к Софии» вместо «в Новгород» и подобные выражения, что тогда меня немало удивило, ибо в Петербурге (тогдашнем Ленинграде) для таких оборотов не было ровным счетом никаких оснований.
Хранение государственной казны в Софийском Соборе было аналогом многократно подтверждаемого документами хранения частными лицами своего имущества в приходских храмах, т. е. на всем пространстве новгородского общества церковь пользовалась устойчивой репутацией надежнейшего из банкиров. Соответственно, «софийская казна» употребляется на строительство городов и укреплений, а владычний ключник, «полупивший» софийскую казну, — это не какой-нибудь жалкий племянник свечницы, но большой чиновник, нечистый на руку. Денежная собственность государства и архиепископии были соединены настолько плотно, что мы, хотя и понимаем, что какая-то часть этой «софийской казны» принадлежала собственно архиепископу, никогда фактически не сталкиваемся с необходимостью прояснять, какая именно. В финансовых делах церковь была в полном смысле совестью новгородского государства, во всяком случае, нам неизвестно ни единого прецедента назначения каких-то государственных вечевых контролеров «софийской казны».
Вернемся еще раз к церковному землевладению. После упразднения княжества в 1136 г. в Новгороде возникает государственный домен, т. е. земли, принадлежащие вечу. В условиях прогрессирующей новгородской колонизации северо-востока таких земель было весьма и весьма много. Часть из них передавалась новгородским вечем на «кормление» монастырям и архиепископии в вечное пользование. И это не все. Документы позволяют утверждать, что существовали обширные владения, бравшиеся архиепископией и монашескими корпорациями у государства в аренду на тот или иной срок. Таким образом, мощная финансовая организация метрополии вкладывала доходы в производство в провинциях, соответственно существовал и фискальный аппарат церкви, и все те структуры, которые нужны для правильного ведения хозяйства: владычнии и кончанские монастыри, остроги, погосты.
Эту земельную собственность (и арендованные земли) новгородской церкви, учитывая высшую судебную власть архиепископа в земельном суде, следует, похоже, считать либо не менее, либо даже более значительной (в смысле прибыли) величиной, чем государственный домен. Таким образом, говоря о новгородской республике, мы везде и всюду говорим о новгородской архиепископии, и наоборот: государственное и церковное настолько органично переходят одно в другое в делах новгородских, что любое отделение носит исключительно теоретический характер. В подавляющем числе новгородских внешнеполитических документов Новгород и София, владения Новгорода и владения Софии — это синонимы: нет никаких сомнений, что София была высшим сакральным именем Новгорода, а Новгород — торгово-политическим именем Софии. Одно и то же гражданское общество реализует себя равно в формах церковных и государственных, как субъект хозяйствования и социального строительства.
Именно такое положение дел является решающим в моем выборе термина «полисность» для описания дел новгородских, ибо вполне очевидна гомотипность такой самоорганизации народной не германским (европейским) феодальным структурам, но средиземноморским. Так что ближайшим родственником Новгорода является, на мой взгляд, отнюдь не Магдебург или Любек, но Афины или Коринф. Для тех, кто понимает, что одна и та же мысль (в нашем случае социальная модель) довольно часто воплощается в местах и временах довольно далеко отстоящих друг от друга, так что прежде чем говорить о полисности греческой, мы должны говорить о полисности шумерской, — не удивится моим словам о родстве новгородских и средиземноморских структур: преемство здесь возникает не в результате прямых контактов, но в результате реализации одних и тех же возможностей на пути общественного развития. Вообще же говоря, нет ничего более таинственного в опыте жизни, чем родство душ, как единичных, так и народных.
Что можно добавить к этой картине? Новгородские владыки обладали значимой и вполне самостоятельной армией — «софьяне», или «владычные люди». Принципиально важным моментом является то, что в государстве, где армия была существенно ополчением и собиралась по случаю из граждан (исключение составляли «засады», т. е. войска крепостных гарнизонов), архиепископ обладал армией профессиональной и на постоянной основе. Вполне понятно, что в мирное время эта армия выполняла полицейские функции, надзирая за порядком и поддерживая управление, причем не только в церковных землях, но и в государственных (!). Насколько мы сейчас можем смоделировать ситуацию, в мирное время «владычные люди» именовались также «приставами» — как и во многих других случаях мы не можем здесь ясно различить, насколько этот институт власти был государственным, а насколько архиепископским.
Можно с большой долей вероятности указать страту, из которой формировалась эта гвардия новгородского владыки: для собирания даней и охраны купеческих караванов новгородское государство всегда располагало достаточным количеством профессиональных солдат («кмети», «отроки», «гридни»), это была хорошо вооруженная конница. Нет никаких сомнений, что именно из этой страты набирались и «софьяне», руководившиеся верным новгородской кафедре боярством и дворянством, укорененным на владычних землях. Новгородская республика кончила в точности тем же, чем любое общество: классовой борьбой, попытками секуляризации, житейским безбожием и войной всех против всех. Судьба ее не лучше и не хуже других государств. Ко временам Иоанна III степень разложения была такова, что вопроса о том, выживет или не выживет Новгород как самостоятельное государство, уже не стоял. Вопрос был только в том, будет он частью Московского государства, Литовского или Шведского.
Так обстояли дела в Новгороде.
Если мы, представляя себе теперь дела новгородские, захотим смоделировать ситуацию в киевском и любом другом (кроме псковского и вятского) русском городе, нам нужно поставить на место вече князя и предельно упростить все новгородские сложности. Во всех этих местах городские общины ослабели и деградировали до такого состояния, что превратились из политического субъекта в объект политической борьбы князей, выказывающий свою волю лишь изредка — во времена отдельных возмущений народных, не имея навыков ни в войне, ни в совете. В сравнении с цветущей сложностью вечевых обществ русского Севера, русский Юг (а Владимиро-Суздальское княжество в домонгольский период — протуберанец Юга) производит впечатление крайне однообразное, при полном тождестве смысла и общерусского содержания.
В интересующей нас сфере церковно-государственных отношений мы видим с самого начала княжескую церковь (вместо системы кончанских соборов и монастырей в Новгороде) и митрополичью. В Киеве они с самых ранних пор были представлены Десятинной Церковью и Софийским Собором. Поскольку дани в Киеве собирались не представителями веча, а княжьими дружинниками, то и хранились эти дани в княжеской, т. е. Десятинной церкви (это складское предназначение было заложено в самой архитектуре храма, имевшего изначально складские галереи). В сборе десятины епископ киевский наследовал языческой жреческой коллегии1, и потому хотя десятина собиралась княжескими солдатами и хранилась в княжеской церкви, она была епископской десятиной. К XII—XIV вв. митрополия окрепла до того, что сама собирала ей причитающееся, появились термины «погородъе» и «владычний наместник» — т. е. лицо, ответственное за «погородье».
Само собой ясно, что «почестъе» или «подъезд» — дар духовному лицу за посещение того или иного места — превратилось со временем в отдельную ежегодную дань, собираемую лично архиереем при объезде епархии, и практиковалось во всех без исключения русских церквях. Никогда киевский митрополит (а это, как правило, не говоривший по-русски грек) не мог даже близко сравниться в могуществе с новгородскими архиепископами в финансовой сфере, однако контроль за мерами и весами был в его ведении, как и у его новгородского коллеги. Тоже следует зать и о propagatio fori: такая возможность в некоторых делах (например, при краже еды или имущества, в делах о поджогах и похищении девиц, и т. п.) предоставлялась равно княжеством и полисом.
Организации белого духовенства, отстаивающие свои права от произвола епископов, налицо те же, что и в Новгороде, но они более мутны, атомистичны, лишены организационного блеска пятикончанской структуры. Здесь следует сказать, что слово «собор» в древнерусской литературе в целом может обозначать как собор епископов (событие довольно редкое), так и собор белого духовенства — не событие скорее, но процесс и его осуществляющий орган, наподобие синода или предсоборного присутствия. Храмы, где проводились соборы белого духовенства как раз и назывались не в обобщенном, но в собственном смысле соборами. Остановимся на этом. На всем пространственно-временном протяжении древней Руси соборы отличались от церквей тем, что богослужение в последних производилось только по праздникам и воскресным дням, богослужение же в соборах было ежедневным и по полному чину (т. е. служились все пять суточных служб).
Соответственно, церквям хватало одного-двух священников и нескольких низших клириков, соборное же богослужение требовало целой корпорации духовенства. Духовенство это в основную часть года служило где-то в церквях, в собор же приезжало служить «череду», т. е. работало вахтовым методом — это обычный и для ветхозаветного священства способ. Итак, члены священнической корпорации, обслуживавшей собор, назывались соборными клириками. В больших городах было по нескольку соборов, и лишь один кафедральный, т. е. епископский; в средних — по одному, и он был, как правило, не-епископский. Вполне понятно, что белое духовенство, связанное с одним из городских соборов и являвшее собой корпорацию литургическую, представляло собой также и хозяйственную корпорацию — по причине того, что и церкви, и соборы, и служившее в них духовенство были неотрывны от избиравшего их общества, от строивших эти церкви и соборы ктиторов, от торговли, мельниц, промыслов и проч. и проч., составлявших имущество такого иерейского собора.
Можно сказать, что соборы белого духовенства, в отличие от епископских, были постоянно действующими. Даже на терминологическом уровне древнерусские тексты различают клиросника (мы бы сказали: клирика), т. е. церковнослужителя в широком смысле, и клирошанина, т. е. члена соборной корпорации. Насколько можно понять, эти соборы белого духовенства нигде кроме Новгорода не были объединены системой, и потому — хотя фиксируются документами как отдельные юридические и правовые субъекты, отличные от владык и монастырей, однако, в доуниатский период церковно-политического веса и значения как величины постоянной не имели. Ярчайшим случаем проявления клирошанской самостийности является изгнание в 1159 году суздальского епископа Леона, позволившего себе обложить десятиной не только сами церкви, но и приделы в них.
Что касается организаций черного духовенства, то решающим фактом здесь было то, что два парадигматических для древней Руси монастыря — Печеры в Киеве и Юрьев в Новгороде — были монастырями ктиторскими. Разница состояла в том, что новгородская архимандрития была продуманным, превосходно спланированным и осуществленным институтом, укорененным в концах новгородских и тесно связанным с вечевым, самоуправлением полиса, киевские же игумны остались связанными с княжеством и до создания архимандритии в новгородском смысле не возвысились: появившаяся ок. 1170 г. печерская архимандрития — как независимый от митрополита институт — возникла в качестве орудия князя Ростислава Мстиславовича Киевскою в борьбе с ненавистным ему митрополитом греком Константином II, который подверг первого печерского архимандрита Поликарпа церковному запрещению (по обвинению в послаблении постов) и постарался бы, несомненно, уничтожить и сам институт, если бы силой великокняжеской дипломатии благовременно не лишился кафедры.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
14.08.2018, 257 просмотров.