Владимир Владимирович Мильков (род. 1951) — советский и российский историк философии, духовной и материальной культуры Древней Руси. Создатель междисциплинарной группы по изданию древнерусских философских текстов на языке оригинала и с переводами, доктор философских наук, ведущий научный сотрудник сектора истории русской философии Института философии РАН, учёный секретарь серии «Памятники религиозно-философской мысли Древней Руси» (издательство «Наука»).
Текст приводится по изданию: Дергачева И.В., Мильков В.В., Милькова С.В. Лука Жидята: святитель, писатель, мыслитель. - М.: Мир философии, 2016 – 416 с. (Памятники древнерусской мысли: исследования и тексты. Вып. IX).
Всседержитель. Фреска купола Софийского собора. 1052. Снимок И.Ф. Барщевского. 1886
Идейный смысл начинаний новгородского святителя
На время пребывания Луки на кафедре приходятся крупные культурные свершения в севернорусской столице, многие из которых могли не устраивать митрополита-грека. В 1056–1057 гг. писцом Григорием был подготовлен список высоко художественного памятника – так называемое «Осторомирово евангелие», которое отличается творческой переработкой византийских традиций на русской почве. Литургический календарь «Остромирова евангелия» демонстрирует суверенитет по отношению к византийской традиции и вводит под 23 июля праздник Аполлинария Равеннского, который не зарегистрирован в греческой богослужебной практике, но характерен для Запада.
Об аналогичной идейной подоплеке сакральных символов, маркирующих церковно-политическую автономию, свидетельствует основание Георгиевского монастыря в Новгороде, которое было приурочено к неизвестному греческой Церкви празднику – Юрьеву дню 26 ноября. Нововведение рассматривается исследователями в контексте антивизантийской политики русских властей, а его литургическим источником называют календарь глаголического «Ассеманиева евангелия» конца XI – начала XII в. При Луке устанавливались не только необычные сроки церковных праздников. При нем в 1047 г. Упырем Лихим была создана рукописная книга «Толковых пророчеств», от которых дошла до нас поздняя копия XV в., сохранившая значительные реминисценции глаголического протографа. Наличие таких реминисценций само по себе не подрывало канона, но указывало на связь с традицией неоднозначно воспринимавшейся в христианских центрах того времени (православно-католический синкретизм Солунских братьев, последователи которых пользовались глаголицей как тайнописью).
Активность Новгородского скриптория при Луке позволяет считать, что склонный к литературному творчеству иерарх покровительствовал созданию книг, не являвшихся прямой рецепцией греческих образцов. Демонстрировавшаяся таким образом независимость вряд ли могла приветствоваться первоиерархом и скорее всего входила в число причин инициирования судебного разбирательства. Согласно летописным свидетельствам, при Луке был заложен, построен и освящен новгородский Софийский собор (1045–1050), в котором сохранились следы деятельности, не имеющей непосредственного отношения к восточно-христианской традиции константинопольского образца. На стенах собора обнаружены выполненные как русскими, так и заезжими авторами глаголические надписи. Они нанесены по цемяночной штукатурке непосредственно вскоре после завершения строительства Софии и датируются временем между 1050–1108 гг. На ранние сроки в пределах этой хронологической вилки указывает отсутствие подобных надписей в новгородских храмах начала XII в.
Среди четырех авторов – граффити Микулы Явдяты, который мог принимать участие в росписи собора. Его же руке принадлежит датированная надпись, приурочивавшая какие-то важные события одновременно к русальной неделе и к календарной памяти Федота Анкирского. Ею удостоверяется ранняя дата надписей. Русалии и память Федота, приходящаяся на 7 июня, в пределах палеографической датировки надписей попадают либо на 1053, либо на 1056 год. Это позволяет художественные работы и граффити мастеров относить к 1053, либо к 1055 г. – году «клеветы» на Луку. Несмотря на то, что городской кафедральный собор относится к числу первых на Руси монументальных парадных храмовых построек, среди стенных надписей фигурируют имена, оставленные русскими и славяноязычными мастерами, а знание греческого языка отразилось только в подписях Георгия-Гаги (№№ 18, 21), что отличает новгородский храм от Софии Киевской.
В именослове Софийских граффити фиксируется целый ряд автографов, принадлежащих выходцам из западнославянских стран. Эти граффити можно рассматривать как отражение этнических и религиозных контактов как раз с тем регионом европейского славянства, где была в употреблении глаголица. Глаголические надписи в новгородской Софии свидетельствуют о довольно тесных контактах не столько с Византией, сколько с Европой. Весьма своеобразные религиозно-культурные связи приходились на годы управления Лукой новгородской епархией. Осуществлялись такие контакты в рамках кирилло-мефодиевской традиции. Причастность Луки к церковному строительству отразила популярная в Новгороде легенда об образе Спаса в центральном куполе собора. По легенде епископ принимал у исполнителей работу и увидел вместо благословляющей десницы сжатую. Трижды пытались переписать сложения перстов мастера, пока не услышали повеления свыше не писать Спаса с благословляющей рукою. Тогда же было дано предсказание, что Новгород будет стоять до тех пор, пока не разожмется десница.
Легенда о сжатой деснице является одной из трех составных частей «Сказания о церкви святой Софии Новгородской», известного по спискам XVI – XVII вв. Третья часть «Сказания», надписывавшаяся в источниках как «Мера Спасову образу», вопреки мнению о позднем происхождении и скепсисе относительно ее исторической достоверности, вполне может быть произведением древним, «близким к времени построения храма». Ведь письменная фиксация промеров возможна только при наличии лесов, а позднейших поновлений, как установлено, не производилось. Данная гипотеза получает весомое подкрепление результатами анализа граффити, ряд которых находится на доступной только мастерам высоте. В частности, автограф художника Олисея. Непосредственно к представителям дружины живописцев относится упоминавшийся автограф Микулы Явдяты, включающий начертание глаголицей. Некому Стефану принадлежат надписи на стенах и на голоснике с изображением кресто-круговой композиции, а это значит, что он принимал участие в художественных работах непосредственно после завершения строительства.
Еще одну надпись (№ 22) можно связать с судебным преследованием епископа и проблемами, которые в связи с этим возникли у дружины живописцев. Она обнаружена в амбразуре окна рядом с надписями Стефана и Микулы и отражает большое беспокойство ее авторов, оказавшихся в трудной ситуации: «гага съ сежиръм(ъ) въ беде». Сежиру усваивается прочерченное изображение Вседержителя, которое считается высоко профессиональным эскизом подкупольного изображения. Учитывая принадлежность надписей одной группе лиц, можно согласиться с выводом А.А. Медынцевой, что «беда» живописцев вполне могла быть связана с прекращением работ по украшению храма после возбуждения следственного дела против Луки. Получается, что разбирательства не обошли стороной мастеров-живописцев, реализовывавших замыслы опального святителя.
Видимо «беда» была связана с какими-то идеологическими претензиями к храмовым изображениям. Намек на это содержит одна из надписей Стефана: «г(оспод)и помози рабоу своемоу стефанъ пса[лъ] игды же пс[аху] с(вя)тоую софию г(оспод)и избави м(я) (от) [преле]сти сея». Просьба исполнителя подкупольной росписи избавить его от прельщения означает какое-то внутреннее несогласие с характером работы, которую он выполнял. Состояние напряженной религиозной ситуации в Новгороде отражает также начертанное на стене Софии проклятье (№ 73): «о г(оспод)и помилуи хръстьянъ а еретик(ы) прокльни». Публикатор надписей связывает антиеретическое высказывание с восстанием волхвов в 1069–1070 гг. На самом же деле в надписи речь явно идет об отступивших от правоверия, а не о конфликте вер. А такая ситуация возникла в связи с церковным преследованием новгородского епископа. С учетом патронирования Лукой работ в главном новгородском храме, надпись логично связывать с кругом лиц, которых он привлек для выполнения важного, но неоднозначного в идеологическом отношении заказа.
На фоне неоднократных упоминаний о свалившейся на авторов граффити беды, как-то по-особому звучит процарапанная по штукатурке клятва верности вере: «в вере б(ог)ъ исто». Все вместе позволяет говорить о тревожной атмосфере, сложившейся вокруг привлеченной Лукой к работам в новгородской Софии артели. Душевно выстраданные выплески накипевшего в непростой и тревожной ситуации отражают не только смятение, но также солидарность и сочувствие новгородскому владыке. В этой связи интересно обнаруженное среди древнейших граффити воззвание о помощи некоему Луке (№ 186): «г(оспод)и помози раб[о]у с(в)оемоу луце». Тот ли этот Лука-епископ, или его тезка – не ясно. Из всех надписей с упоминанием Луки, только одна (№ 190) имеет к новгородскому святителю непосредственное отношение: «м(е)с[яца] ок(тя)[б]ря переса[в](и)ся лоук(а)».
Здесь указан месяц, в который случилась кончина Луки Жидяты. Последняя, согласно летописи, последовала 15 октября 1059/60 г. Такое совпадение дает основание считать данное граффити поминальной записью о смерти новгородского владыки. Правда титулатура Луки не названа, но это можно понять с учетом тревожных настроений в его окружении. Настенная эпиграфика отразила внимание и симпатии авторов граффити к личности опального святителя, а так же их тревогу за собственную судьбу и даже сомнения в праведности исполнявшегося ими дела. Как и претензии у блюстителей византийского канона последние вполне могли возникнуть, ибо слишком очевидны были отступления от византийских норм.
Необычным в древнейшей росписи было подкупольное изображение десницы Вседержителя, уничтоженное в войну. На древнейшей фотографии И.И. Барщевского (1886 г.) ровный ряд перстов поджат к большому пальцу, что образует своего рода щепотку, подобную той, в которой можно удерживать что-то. Большой палец при этом находится на уровне среднего, с незначительным сдвигом к указательному персту. Исследователи затруднялись с поиском даже отдаленных аналогов. Наиболее близкое сходство обнаружено в пределах югославянского региона (в болгарской церкви Георгия, где кроме аналогичного новгородской Софии перстосложения рядом с Пантократором изображены пророки).
Овеянный легендами образ Спаса оказывал какое-то магическое воздействие на новгородцев, уверовавших, что Новгород удерживается рукой Божьей. Весьма необычному иконографическому образу Спаса придавалось апотропеическое значение, как образу градохранительницы-Богородицы в киевской Софии и Богоматери владимирской – небесной заступницы Владимирского княжества. Киевская Оранта выступала в функции Афины-Премудрости и соединяла христианское понятие небесного покровительства с неоплатоническим представлением об обожении и античной идеей заступничества за свой град. В культе Богоматери владимирской присутствовало много черт народного православия. При расшифровке необычного образа Новгородского Спаса также приходится учитывать возможность глубоко традиционного понимания перстов Пантократора. Конфигурация сжатой длани, в которой одновременно совместились черты кулака, щепоти и сжатого троеперстия близко напоминала жест, которому с дохристианских времен приписывалось охранительное значение.
Необычный и не вполне понятный в контексте христианской культуры знак десницы адресовал общественному сознанию архаичный и хорошо понятный символ. В синкретическом воплощении образа соединялась древняя вера в силу оберега с надеждой на могущественного небесного покровителя всех. Если ход рассуждений верен, то подобная трактовка перстосложения церковными властями в Киеве вполне обосновано могла расцениваться как опасное с точки зрения соблюдения канонической четкости мифотворчество. С учетом сетований мастера Стефана работа казалась сомнительной по крайней мере некоторым из ее исполнителей. Из-за дерзкого попрания строгих византийских норм открывались пути к архаическим ассоциациям. Поэтому новгородскому святителю вполне могли вменить в вину непредупредительность в отношении возможного возбуждения двоеверных умонастроений, тем более, что и непосредственных обличений пережитков язычества в написанном им «Поучении» также не обнаруживается.
Что касается пророков в окружении Пантократора – их изображение, несмотря на редкость иконографического типа, не считается отступлением от иконографических прототипов. В общей системе подкупольной композиции приближение Давида и Соломона к Христу не без основания рассматривается как торжественная прокламация тесного союза Священства и Царства. В стилистическом отношении фигуры Давида и Соломона исполнены в той же манере, что и изображения Константина и Елены – древнейшие фрески Софии, аналоги которым обнаруживаются в Чехии. В манере исполнения других пророков усматриваются черты балканской и македонской живописи. Различие манер отражает смешанный характер дружины живописцев, среди которых были западнославянские, югославянские и отечественные мастера. Искусствоведы отмечают существенное отличие древнейших новгородских фресок от византийских образцов, видят в них проявление самобытности, архаизации и свободы. Даже исследователи, склонные видеть в новгородской Софии влияние Византии, приписывают создание храма работе местных мастеров, знакомых с восточнохристианской традицией. Подбор мастеров и идейные акценты росписей демонстрируют явное стремление заказчика избежать прямой зависимости от Константинополя и подражаний греческим образцам, а это проявлялось и в своеобразных живописных приемах и в нетипичном для собственно византийского круга памятников построении сакральных сюжетов.
Новаторством характеризуется не только храмовое строительство, но и еще одно связанное с этим строительством начинание. На время святительства Луки Жидяты приходится ставшее характерным для церковной жизни Новгорода, а затем и Руси, нововведение – а именно внедрение колокольного звона, который, кроме церковного назначения, стал символом вечевой Новгородской республики. Летопись сообщает, что в 1065 г. Всеслав Брячиславич Полоцкий захватил Новгород и вывез из св. Софии наряду с другими трофеями колокола. Прошло всего пять лет после кончины второго новгородского владыки, поэтому есть достаточные основания связывать появление звонницы при Софийском соборе с одним из мероприятий епископа Луки. При нем в Новгороде укоренялся обычай не свойственный ритуальной практике византийцев, что констатировал еще канонист XII столетия Федор Вальсамон. Источники (латинский миссал из собрания БАН и европейские договорные грамоты) указывают на европейские корни этого обычая, а этимология утвердившегося за инструментом названия имеет кельтское происхождение. Как видим, в начинаниях выдвиженца Ярослава много своеобразия далекого от грекофильского благолепия. Дополнительные данные на этот счет обнаруживаются в вышедшем из под пера Луки «Поучении».
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Текст приводится по изданию: Дергачева И.В., Мильков В.В., Милькова С.В. Лука Жидята: святитель, писатель, мыслитель. - М.: Мир философии, 2016 – 416 с. (Памятники древнерусской мысли: исследования и тексты. Вып. IX).
Всседержитель. Фреска купола Софийского собора. 1052. Снимок И.Ф. Барщевского. 1886
Идейный смысл начинаний новгородского святителя
На время пребывания Луки на кафедре приходятся крупные культурные свершения в севернорусской столице, многие из которых могли не устраивать митрополита-грека. В 1056–1057 гг. писцом Григорием был подготовлен список высоко художественного памятника – так называемое «Осторомирово евангелие», которое отличается творческой переработкой византийских традиций на русской почве. Литургический календарь «Остромирова евангелия» демонстрирует суверенитет по отношению к византийской традиции и вводит под 23 июля праздник Аполлинария Равеннского, который не зарегистрирован в греческой богослужебной практике, но характерен для Запада.
Об аналогичной идейной подоплеке сакральных символов, маркирующих церковно-политическую автономию, свидетельствует основание Георгиевского монастыря в Новгороде, которое было приурочено к неизвестному греческой Церкви празднику – Юрьеву дню 26 ноября. Нововведение рассматривается исследователями в контексте антивизантийской политики русских властей, а его литургическим источником называют календарь глаголического «Ассеманиева евангелия» конца XI – начала XII в. При Луке устанавливались не только необычные сроки церковных праздников. При нем в 1047 г. Упырем Лихим была создана рукописная книга «Толковых пророчеств», от которых дошла до нас поздняя копия XV в., сохранившая значительные реминисценции глаголического протографа. Наличие таких реминисценций само по себе не подрывало канона, но указывало на связь с традицией неоднозначно воспринимавшейся в христианских центрах того времени (православно-католический синкретизм Солунских братьев, последователи которых пользовались глаголицей как тайнописью).
Активность Новгородского скриптория при Луке позволяет считать, что склонный к литературному творчеству иерарх покровительствовал созданию книг, не являвшихся прямой рецепцией греческих образцов. Демонстрировавшаяся таким образом независимость вряд ли могла приветствоваться первоиерархом и скорее всего входила в число причин инициирования судебного разбирательства. Согласно летописным свидетельствам, при Луке был заложен, построен и освящен новгородский Софийский собор (1045–1050), в котором сохранились следы деятельности, не имеющей непосредственного отношения к восточно-христианской традиции константинопольского образца. На стенах собора обнаружены выполненные как русскими, так и заезжими авторами глаголические надписи. Они нанесены по цемяночной штукатурке непосредственно вскоре после завершения строительства Софии и датируются временем между 1050–1108 гг. На ранние сроки в пределах этой хронологической вилки указывает отсутствие подобных надписей в новгородских храмах начала XII в.
Среди четырех авторов – граффити Микулы Явдяты, который мог принимать участие в росписи собора. Его же руке принадлежит датированная надпись, приурочивавшая какие-то важные события одновременно к русальной неделе и к календарной памяти Федота Анкирского. Ею удостоверяется ранняя дата надписей. Русалии и память Федота, приходящаяся на 7 июня, в пределах палеографической датировки надписей попадают либо на 1053, либо на 1056 год. Это позволяет художественные работы и граффити мастеров относить к 1053, либо к 1055 г. – году «клеветы» на Луку. Несмотря на то, что городской кафедральный собор относится к числу первых на Руси монументальных парадных храмовых построек, среди стенных надписей фигурируют имена, оставленные русскими и славяноязычными мастерами, а знание греческого языка отразилось только в подписях Георгия-Гаги (№№ 18, 21), что отличает новгородский храм от Софии Киевской.
В именослове Софийских граффити фиксируется целый ряд автографов, принадлежащих выходцам из западнославянских стран. Эти граффити можно рассматривать как отражение этнических и религиозных контактов как раз с тем регионом европейского славянства, где была в употреблении глаголица. Глаголические надписи в новгородской Софии свидетельствуют о довольно тесных контактах не столько с Византией, сколько с Европой. Весьма своеобразные религиозно-культурные связи приходились на годы управления Лукой новгородской епархией. Осуществлялись такие контакты в рамках кирилло-мефодиевской традиции. Причастность Луки к церковному строительству отразила популярная в Новгороде легенда об образе Спаса в центральном куполе собора. По легенде епископ принимал у исполнителей работу и увидел вместо благословляющей десницы сжатую. Трижды пытались переписать сложения перстов мастера, пока не услышали повеления свыше не писать Спаса с благословляющей рукою. Тогда же было дано предсказание, что Новгород будет стоять до тех пор, пока не разожмется десница.
Легенда о сжатой деснице является одной из трех составных частей «Сказания о церкви святой Софии Новгородской», известного по спискам XVI – XVII вв. Третья часть «Сказания», надписывавшаяся в источниках как «Мера Спасову образу», вопреки мнению о позднем происхождении и скепсисе относительно ее исторической достоверности, вполне может быть произведением древним, «близким к времени построения храма». Ведь письменная фиксация промеров возможна только при наличии лесов, а позднейших поновлений, как установлено, не производилось. Данная гипотеза получает весомое подкрепление результатами анализа граффити, ряд которых находится на доступной только мастерам высоте. В частности, автограф художника Олисея. Непосредственно к представителям дружины живописцев относится упоминавшийся автограф Микулы Явдяты, включающий начертание глаголицей. Некому Стефану принадлежат надписи на стенах и на голоснике с изображением кресто-круговой композиции, а это значит, что он принимал участие в художественных работах непосредственно после завершения строительства.
Еще одну надпись (№ 22) можно связать с судебным преследованием епископа и проблемами, которые в связи с этим возникли у дружины живописцев. Она обнаружена в амбразуре окна рядом с надписями Стефана и Микулы и отражает большое беспокойство ее авторов, оказавшихся в трудной ситуации: «гага съ сежиръм(ъ) въ беде». Сежиру усваивается прочерченное изображение Вседержителя, которое считается высоко профессиональным эскизом подкупольного изображения. Учитывая принадлежность надписей одной группе лиц, можно согласиться с выводом А.А. Медынцевой, что «беда» живописцев вполне могла быть связана с прекращением работ по украшению храма после возбуждения следственного дела против Луки. Получается, что разбирательства не обошли стороной мастеров-живописцев, реализовывавших замыслы опального святителя.
Видимо «беда» была связана с какими-то идеологическими претензиями к храмовым изображениям. Намек на это содержит одна из надписей Стефана: «г(оспод)и помози рабоу своемоу стефанъ пса[лъ] игды же пс[аху] с(вя)тоую софию г(оспод)и избави м(я) (от) [преле]сти сея». Просьба исполнителя подкупольной росписи избавить его от прельщения означает какое-то внутреннее несогласие с характером работы, которую он выполнял. Состояние напряженной религиозной ситуации в Новгороде отражает также начертанное на стене Софии проклятье (№ 73): «о г(оспод)и помилуи хръстьянъ а еретик(ы) прокльни». Публикатор надписей связывает антиеретическое высказывание с восстанием волхвов в 1069–1070 гг. На самом же деле в надписи речь явно идет об отступивших от правоверия, а не о конфликте вер. А такая ситуация возникла в связи с церковным преследованием новгородского епископа. С учетом патронирования Лукой работ в главном новгородском храме, надпись логично связывать с кругом лиц, которых он привлек для выполнения важного, но неоднозначного в идеологическом отношении заказа.
На фоне неоднократных упоминаний о свалившейся на авторов граффити беды, как-то по-особому звучит процарапанная по штукатурке клятва верности вере: «в вере б(ог)ъ исто». Все вместе позволяет говорить о тревожной атмосфере, сложившейся вокруг привлеченной Лукой к работам в новгородской Софии артели. Душевно выстраданные выплески накипевшего в непростой и тревожной ситуации отражают не только смятение, но также солидарность и сочувствие новгородскому владыке. В этой связи интересно обнаруженное среди древнейших граффити воззвание о помощи некоему Луке (№ 186): «г(оспод)и помози раб[о]у с(в)оемоу луце». Тот ли этот Лука-епископ, или его тезка – не ясно. Из всех надписей с упоминанием Луки, только одна (№ 190) имеет к новгородскому святителю непосредственное отношение: «м(е)с[яца] ок(тя)[б]ря переса[в](и)ся лоук(а)».
Здесь указан месяц, в который случилась кончина Луки Жидяты. Последняя, согласно летописи, последовала 15 октября 1059/60 г. Такое совпадение дает основание считать данное граффити поминальной записью о смерти новгородского владыки. Правда титулатура Луки не названа, но это можно понять с учетом тревожных настроений в его окружении. Настенная эпиграфика отразила внимание и симпатии авторов граффити к личности опального святителя, а так же их тревогу за собственную судьбу и даже сомнения в праведности исполнявшегося ими дела. Как и претензии у блюстителей византийского канона последние вполне могли возникнуть, ибо слишком очевидны были отступления от византийских норм.
Необычным в древнейшей росписи было подкупольное изображение десницы Вседержителя, уничтоженное в войну. На древнейшей фотографии И.И. Барщевского (1886 г.) ровный ряд перстов поджат к большому пальцу, что образует своего рода щепотку, подобную той, в которой можно удерживать что-то. Большой палец при этом находится на уровне среднего, с незначительным сдвигом к указательному персту. Исследователи затруднялись с поиском даже отдаленных аналогов. Наиболее близкое сходство обнаружено в пределах югославянского региона (в болгарской церкви Георгия, где кроме аналогичного новгородской Софии перстосложения рядом с Пантократором изображены пророки).
Овеянный легендами образ Спаса оказывал какое-то магическое воздействие на новгородцев, уверовавших, что Новгород удерживается рукой Божьей. Весьма необычному иконографическому образу Спаса придавалось апотропеическое значение, как образу градохранительницы-Богородицы в киевской Софии и Богоматери владимирской – небесной заступницы Владимирского княжества. Киевская Оранта выступала в функции Афины-Премудрости и соединяла христианское понятие небесного покровительства с неоплатоническим представлением об обожении и античной идеей заступничества за свой град. В культе Богоматери владимирской присутствовало много черт народного православия. При расшифровке необычного образа Новгородского Спаса также приходится учитывать возможность глубоко традиционного понимания перстов Пантократора. Конфигурация сжатой длани, в которой одновременно совместились черты кулака, щепоти и сжатого троеперстия близко напоминала жест, которому с дохристианских времен приписывалось охранительное значение.
Необычный и не вполне понятный в контексте христианской культуры знак десницы адресовал общественному сознанию архаичный и хорошо понятный символ. В синкретическом воплощении образа соединялась древняя вера в силу оберега с надеждой на могущественного небесного покровителя всех. Если ход рассуждений верен, то подобная трактовка перстосложения церковными властями в Киеве вполне обосновано могла расцениваться как опасное с точки зрения соблюдения канонической четкости мифотворчество. С учетом сетований мастера Стефана работа казалась сомнительной по крайней мере некоторым из ее исполнителей. Из-за дерзкого попрания строгих византийских норм открывались пути к архаическим ассоциациям. Поэтому новгородскому святителю вполне могли вменить в вину непредупредительность в отношении возможного возбуждения двоеверных умонастроений, тем более, что и непосредственных обличений пережитков язычества в написанном им «Поучении» также не обнаруживается.
Что касается пророков в окружении Пантократора – их изображение, несмотря на редкость иконографического типа, не считается отступлением от иконографических прототипов. В общей системе подкупольной композиции приближение Давида и Соломона к Христу не без основания рассматривается как торжественная прокламация тесного союза Священства и Царства. В стилистическом отношении фигуры Давида и Соломона исполнены в той же манере, что и изображения Константина и Елены – древнейшие фрески Софии, аналоги которым обнаруживаются в Чехии. В манере исполнения других пророков усматриваются черты балканской и македонской живописи. Различие манер отражает смешанный характер дружины живописцев, среди которых были западнославянские, югославянские и отечественные мастера. Искусствоведы отмечают существенное отличие древнейших новгородских фресок от византийских образцов, видят в них проявление самобытности, архаизации и свободы. Даже исследователи, склонные видеть в новгородской Софии влияние Византии, приписывают создание храма работе местных мастеров, знакомых с восточнохристианской традицией. Подбор мастеров и идейные акценты росписей демонстрируют явное стремление заказчика избежать прямой зависимости от Константинополя и подражаний греческим образцам, а это проявлялось и в своеобразных живописных приемах и в нетипичном для собственно византийского круга памятников построении сакральных сюжетов.
Новаторством характеризуется не только храмовое строительство, но и еще одно связанное с этим строительством начинание. На время святительства Луки Жидяты приходится ставшее характерным для церковной жизни Новгорода, а затем и Руси, нововведение – а именно внедрение колокольного звона, который, кроме церковного назначения, стал символом вечевой Новгородской республики. Летопись сообщает, что в 1065 г. Всеслав Брячиславич Полоцкий захватил Новгород и вывез из св. Софии наряду с другими трофеями колокола. Прошло всего пять лет после кончины второго новгородского владыки, поэтому есть достаточные основания связывать появление звонницы при Софийском соборе с одним из мероприятий епископа Луки. При нем в Новгороде укоренялся обычай не свойственный ритуальной практике византийцев, что констатировал еще канонист XII столетия Федор Вальсамон. Источники (латинский миссал из собрания БАН и европейские договорные грамоты) указывают на европейские корни этого обычая, а этимология утвердившегося за инструментом названия имеет кельтское происхождение. Как видим, в начинаниях выдвиженца Ярослава много своеобразия далекого от грекофильского благолепия. Дополнительные данные на этот счет обнаруживаются в вышедшем из под пера Луки «Поучении».
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
22.07.2018, 256 просмотров.