Версия для печати
Владислав Павлович Смирнов (род. 1929) — советский и российский историк, специалист по истории Франции. Заслуженный профессор Московского университета (2012), лауреат премии имени М.В. Ломоносова за педагогическую деятельность (2013). В 1953 году В.П. Смирнов окончил исторический факультет МГУ, затем стал аспирантом, а с 1957 г. начал работать на кафедре новой и новейшей истории исторического факультета МГУ, где прошел путь от ассистента до профессора. Ниже приводится фрагмент из его книги: Смирнов В.П. ОТ СТАЛИНА ДО ЕЛЬЦИНА: автопортрет на фоне эпохи. – М.: Новый хронограф, 2011.
Ожидания и реальность
Первый Съезд Народных депутатов породил большие ожидания. Хотелось верить, что страна движется к свободе, демократии и благосостоянию. Прежняя политическая система рушилась, но экономическое положение, вопреки моим ожиданиям, становилось все хуже и хуже. Командно-административная система управления экономикой разваливалась, а новая не создавалась. Намеченная XIX партконференцией «радикальная экономическая реформа», предусматривавшая «переход предприятий на хозрасчет, самофинансирование и самоуправление» оставалась только проектом, потому что она могла повлечь за собой повышение цен, а это очень пугало. Дементьев считал, что повышение цен необходимо. «Не может хлеб – основа питания – стоить всего несколько копеек, – говорил он. – Если не поднять цены, хлебом будут кормить скот, потому что это всего выгоднее».
Я возражал: «Представь себе, что цены выросли в 2–3 раза, а зарплата останется прежней. Как мы будем жить?» Я тогда не мог и вообразить, что через несколько лет цены вырастут не в 2–3 раза, а в 50–100 раз; что зарплата далеко отстанет от роста цен, что деньги обесценятся, а наши вклады в сберкассах пропадут. По свидетельству Горбачева, в Политбюро и в правительстве тоже велись споры о ценах. Председатель Совета Министров СССР Н.И. Рыжков и часть членов Политбюро возражали против повышения цен, опасаясь взрыва народного недовольства. В конце концов, решили цены пока не поднимать, но они все же росли из-за стремления получивших самостоятельность предприятий к увеличению прибыли. Экономика приходила в упадок. Товары, и раньше немногочисленные, исчезали из магазинов. Пропали сахар, сигареты, мыло, стиральный порошок и многое другое. Как-то жена зашла в продуктовый магазин рядом с нашим домом и вернулась с известием, что в продаже осталось только три товара: соль, подсолнечное масло и повидло в больших жестяных банках.
Те, кому попадался какой-нибудь дефицитный товар, покупали его как можно больше – в запас. Один из моих знакомых купил по случаю целый ящик мыла: его хватило на несколько лет. Мне понадобился лак для паркета, но я нигде не мог его отыскать. Наконец мой приятель позвонил и сказал, что видел лак в одном из магазинов. Я помчался туда через всю Москву, нашел магазин и увидел, что он совершенно пуст. Я пробормотал: «Говорят, у вас есть паркетный лак?» Один из скучавших за пустыми прилавками продавцов молча махнул рукой в сторону соседнего отдела. Он тоже был пуст, но в углу одиноко стоял проволочный контейнер с несколькими банками лака. Я схватил банку и отправился домой с чувством охотника, добывшего редкую дичь. В Москве ввели подобие карточной системы: выдали «визитные карточки покупателя» с фотографией, позволяющие покупать товары в московских магазинах. Иногородние такой карточки не имели и ничего купить в Москве не могли.
Опытные хозяйки прибегали к домашним хитростям: готовили из кефира какое-то подобие сыра, делали конфеты из какао и сухого молока, закатывали в банки самодельные консервы. На московских предприятиях и учреждениях устраивали закрытые распродажи «только для сотрудников». Помню, в красивом обширном холле нового здания ИМЭМО рядом с витринами научных трудов его сотрудников и фотографиями ученых-фронтовиков делили мороженую рыбу, разливали подсолнечное масло в принесенные из дома бутылки, развешивали селедку. Все ждали голодной зимы, и наш факультетский профсоюз «работников высшей школы» тоже взялся за дело. Составили списки желающих купить на зиму картошку, собрали деньги, договорились с колхозом. И вот в один прекрасный день к зданию гуманитарных факультетов МГУ подъехал грузовик, груженный мешками с картошкой.
Немногочисленные, относительно здоровые, мужчины – профессора и доценты нашей кафедры – стаскивали с грузовика предназначенные для кафедры грязные мешки с картошкой, с трудом волокли их по мраморному полу большого университетского холла (поднять на спину не хватало сил), заталкивали их в лифт, выгружали на 6-ом этаже, опять волокли по длинному коридору и складывали в единственное свободное помещение – кафедральную библиотеку, где сразу и прочно утвердился запах мокрой мешковины, сырой земли и гниющей картошки. Потом картошку делили в соответствии с заявками и по-немногу растаскивали по домам, чаще всего в появившихся тогда сумках на колесиках – автомобилей ни у кого не было. Я купил, кажется, два мешка картошки, но где их хранить? Не в квартире же? С помощью приятелей, я переправил свои мешки в подмосковную деревню, где мы снимали избу, чтобы по воскресеньям кататься на лыжах. Хозяин разрешил держать мои мешки в его погребе, и почти каждую неделю после лыжной прогулки, я увозил домой недельную порцию картошки. Так пережили зиму – даже лучше, чем ожидали.
Вспоминаю еще один типичный случай. Как-то поздним вечером постучали в дверь моей квартиры. «Выходите на лестничную площадку: мы получили талоны на покупку, будем их разыгрывать». Я вышел. Сотрудница домоуправления предлагала жильцам в пижамах и халатах вытаскивать из шапки какие-то бумажки. Мне повезло: я вытащил талон на покупку кофейной мельницы. Это вовсе не значило, что я выиграл кофейную мельницу, нет, я выиграл только «право» на ее покупку. На следующий день я отправился в магазин, предъявил свой талон, продавщица вынула из-под прилавка кофейную мельницу, я заплатил за нее и понес домой. Правду сказать, у нас уже была кофейная мельница, но как отказаться от выпавшей на нашу долю удачи? В зарубежных средствах массовой информации картина выглядела еще ужаснее, возникало впечатление, что в СССР голод. Когда осенью 1989 г. известный французский историк Марк Ферро приехал читать лекции на Исторический факультет МГУ, он привез мне в подарок пачку мыла и несколько бумажных пакетиков сухого супа, настоятельно рекомендуя использовать их для поддержания моих жизненных сил.
Я повел его показывать окрестности Университета, и мы увидели, как из ближайшего магазина выходят люди, у которых на шее висят веревочки с нанизанными на них рулонами туалетной бумаги. Ферро остолбенел. Мне пришлось объяснять, что у нас бывают «временные трудности» в снабжении некоторыми товарами, в том числе туалетной бумагой, и поэтому, когда она появляется в магазинах, ее стремятся купить про запас, как можно больше. Затем Ферро пожелал посетить какой-нибудь рынок. Мне этого очень не хотелось, потому что я хорошо знал, что там творится, но Ферро был настойчив, и я привел его на расположенный поблизости от моего дома Черемушкинский рынок. Огромный крытый торговый зал рынка с десятками благоустроенных станционарных прилавков был абсолютно пуст – ни продавцов, ни покупателей. Только в самом дальнем углу за длинным пустым прилавком стояли 2 (два!) продавца «кавказской национальности», а перед ними лежали несколько кисточек винограда.
Скрывая свое изумление, Ферро купил такую кисточку – получаемая им за чтение лекций зарплата советского профессора еще позволяла это сделать. Беспомощность власти и упадок экономики сопровождались стремительным ростом преступности. По данным Института государства и права АН СССР, в 1956 г. было совершено 287 преступлений на 100 тысяч жителей, а в 1990 г. – 852, почти в 3 раза больше. Все это крайне раздражало людей, уставших ждать обещанного «ускорения» и благодетельных реформ. Перестройку стали называть «катастройкой». Разочарованные сторонники перестройки обвиняли Горбачева в нерешительности, в отказе от рыночных реформ. Многословие и постоянное мелькание Горбачева на экранах телевизоров рядом с Раисой Максимовной надоели. На фоне всеобщего дефицита и кампании против партийных привилегий, особенно раздражали слухи о роскошной жизни самого инициатора перестройки – Горбачева и его супруги. Уверяли, что во время поездок за границу Раиса Максимовна покупает все новые и новые наряды и драгоценности. Ее появление в телевизионных передачах в новых – на мой взгляд, отнюдь не роскошных – нарядах, усиливало неприязнь к Горбачеву и к «перестройке».
Дело дошло до того, что один из сотрудников Агентства печати «Новости», готовивший очередную поездку четы Горбачевых за границу, позволил себе такие советы: «Надо категорически соблюдать следующее: 1) Никаких показов мод!!! (И носить исключительно одежду и украшения, советское происхождение которых очевидно…). 2) Соблюдать дистанцию ко всему, что пахнет люксом и т.п. Заранее отказываться от всех подарков такого порядка. Если подарки (стихийные или “стихийные”) неизбежны, тогда подчеркнуть, что они предназначены для каких-то общественных, социальных и так далее учреждений в СССР». Приехавшие из Украины друзья рассказали, что где-то в Крыму возводят новую роскошную резиденцию для Горбачева. Сначала я не поверил. Зачем Горбачеву, несомненно умному человеку, тратить большие деньги на постройку еще одной резиденции, когда страна переживает колоссальные экономические трудности, а правительственных резиденций, построенных при Сталине, Хрущеве и Брежневе, должно хватить и для новых правителей? Недоумевал не только я.
13 сентября 1988 г. Черняев, посетивший резиденцию Горбачева «Заря» на мысе Форос в Крыму, записал в своем дневнике: «Зачем это ему? Слухи не только в Крыму, но и в Москве: стоило то ли 189 млн., то ли около того. И еще молва: в Мессерах (возле Пицунды) еще одна “дача” – 132 млн. Возможно, цифры накручены… Но пусть даже в два раза меньше, а меньше «Заря» не стоит. Плюс целая армия охраны и обслуги… Зачем это ему?». Постепенно назревавшее исподволь недовольство переросло в открытые протесты. Летом 1989 г. начались массовые забастовки шахтеров. Профсоюзы, превратившиеся из декораций в реальную силу, стали их организаторами. По телевидению показывали, как останавливаются шахты и заводы, мартеновские печи и коксовые батареи, как грозные толпы угрюмых, усталых рабочих заполняют улицы, требуя повысить зарплату, улучшить снабжение, уволить в отставку Горбачева.
Шахтеров поддерживала демократическая печать и многие сторонники «перестройки», но меня это очень тревожило. Я говорил: «Конечно, шахтеры живут в ужасных условиях, они вправе бастовать в защиту своих требований, однако забастовки такого масштаба могут привести к параличу экономики. Если не будет угля, то не будет и электричества, не будет тепла и света. И потом есть предприятия с непрерывным циклом производства. Если их остановить, оборудование придет в негодность». Мне отвечали: «Не это главное. Главное – скинуть Горбачева, провести реформы и тогда все быстро наладится».
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Ожидания и реальность
Первый Съезд Народных депутатов породил большие ожидания. Хотелось верить, что страна движется к свободе, демократии и благосостоянию. Прежняя политическая система рушилась, но экономическое положение, вопреки моим ожиданиям, становилось все хуже и хуже. Командно-административная система управления экономикой разваливалась, а новая не создавалась. Намеченная XIX партконференцией «радикальная экономическая реформа», предусматривавшая «переход предприятий на хозрасчет, самофинансирование и самоуправление» оставалась только проектом, потому что она могла повлечь за собой повышение цен, а это очень пугало. Дементьев считал, что повышение цен необходимо. «Не может хлеб – основа питания – стоить всего несколько копеек, – говорил он. – Если не поднять цены, хлебом будут кормить скот, потому что это всего выгоднее».
Я возражал: «Представь себе, что цены выросли в 2–3 раза, а зарплата останется прежней. Как мы будем жить?» Я тогда не мог и вообразить, что через несколько лет цены вырастут не в 2–3 раза, а в 50–100 раз; что зарплата далеко отстанет от роста цен, что деньги обесценятся, а наши вклады в сберкассах пропадут. По свидетельству Горбачева, в Политбюро и в правительстве тоже велись споры о ценах. Председатель Совета Министров СССР Н.И. Рыжков и часть членов Политбюро возражали против повышения цен, опасаясь взрыва народного недовольства. В конце концов, решили цены пока не поднимать, но они все же росли из-за стремления получивших самостоятельность предприятий к увеличению прибыли. Экономика приходила в упадок. Товары, и раньше немногочисленные, исчезали из магазинов. Пропали сахар, сигареты, мыло, стиральный порошок и многое другое. Как-то жена зашла в продуктовый магазин рядом с нашим домом и вернулась с известием, что в продаже осталось только три товара: соль, подсолнечное масло и повидло в больших жестяных банках.
Те, кому попадался какой-нибудь дефицитный товар, покупали его как можно больше – в запас. Один из моих знакомых купил по случаю целый ящик мыла: его хватило на несколько лет. Мне понадобился лак для паркета, но я нигде не мог его отыскать. Наконец мой приятель позвонил и сказал, что видел лак в одном из магазинов. Я помчался туда через всю Москву, нашел магазин и увидел, что он совершенно пуст. Я пробормотал: «Говорят, у вас есть паркетный лак?» Один из скучавших за пустыми прилавками продавцов молча махнул рукой в сторону соседнего отдела. Он тоже был пуст, но в углу одиноко стоял проволочный контейнер с несколькими банками лака. Я схватил банку и отправился домой с чувством охотника, добывшего редкую дичь. В Москве ввели подобие карточной системы: выдали «визитные карточки покупателя» с фотографией, позволяющие покупать товары в московских магазинах. Иногородние такой карточки не имели и ничего купить в Москве не могли.
Опытные хозяйки прибегали к домашним хитростям: готовили из кефира какое-то подобие сыра, делали конфеты из какао и сухого молока, закатывали в банки самодельные консервы. На московских предприятиях и учреждениях устраивали закрытые распродажи «только для сотрудников». Помню, в красивом обширном холле нового здания ИМЭМО рядом с витринами научных трудов его сотрудников и фотографиями ученых-фронтовиков делили мороженую рыбу, разливали подсолнечное масло в принесенные из дома бутылки, развешивали селедку. Все ждали голодной зимы, и наш факультетский профсоюз «работников высшей школы» тоже взялся за дело. Составили списки желающих купить на зиму картошку, собрали деньги, договорились с колхозом. И вот в один прекрасный день к зданию гуманитарных факультетов МГУ подъехал грузовик, груженный мешками с картошкой.
Немногочисленные, относительно здоровые, мужчины – профессора и доценты нашей кафедры – стаскивали с грузовика предназначенные для кафедры грязные мешки с картошкой, с трудом волокли их по мраморному полу большого университетского холла (поднять на спину не хватало сил), заталкивали их в лифт, выгружали на 6-ом этаже, опять волокли по длинному коридору и складывали в единственное свободное помещение – кафедральную библиотеку, где сразу и прочно утвердился запах мокрой мешковины, сырой земли и гниющей картошки. Потом картошку делили в соответствии с заявками и по-немногу растаскивали по домам, чаще всего в появившихся тогда сумках на колесиках – автомобилей ни у кого не было. Я купил, кажется, два мешка картошки, но где их хранить? Не в квартире же? С помощью приятелей, я переправил свои мешки в подмосковную деревню, где мы снимали избу, чтобы по воскресеньям кататься на лыжах. Хозяин разрешил держать мои мешки в его погребе, и почти каждую неделю после лыжной прогулки, я увозил домой недельную порцию картошки. Так пережили зиму – даже лучше, чем ожидали.
Вспоминаю еще один типичный случай. Как-то поздним вечером постучали в дверь моей квартиры. «Выходите на лестничную площадку: мы получили талоны на покупку, будем их разыгрывать». Я вышел. Сотрудница домоуправления предлагала жильцам в пижамах и халатах вытаскивать из шапки какие-то бумажки. Мне повезло: я вытащил талон на покупку кофейной мельницы. Это вовсе не значило, что я выиграл кофейную мельницу, нет, я выиграл только «право» на ее покупку. На следующий день я отправился в магазин, предъявил свой талон, продавщица вынула из-под прилавка кофейную мельницу, я заплатил за нее и понес домой. Правду сказать, у нас уже была кофейная мельница, но как отказаться от выпавшей на нашу долю удачи? В зарубежных средствах массовой информации картина выглядела еще ужаснее, возникало впечатление, что в СССР голод. Когда осенью 1989 г. известный французский историк Марк Ферро приехал читать лекции на Исторический факультет МГУ, он привез мне в подарок пачку мыла и несколько бумажных пакетиков сухого супа, настоятельно рекомендуя использовать их для поддержания моих жизненных сил.
Я повел его показывать окрестности Университета, и мы увидели, как из ближайшего магазина выходят люди, у которых на шее висят веревочки с нанизанными на них рулонами туалетной бумаги. Ферро остолбенел. Мне пришлось объяснять, что у нас бывают «временные трудности» в снабжении некоторыми товарами, в том числе туалетной бумагой, и поэтому, когда она появляется в магазинах, ее стремятся купить про запас, как можно больше. Затем Ферро пожелал посетить какой-нибудь рынок. Мне этого очень не хотелось, потому что я хорошо знал, что там творится, но Ферро был настойчив, и я привел его на расположенный поблизости от моего дома Черемушкинский рынок. Огромный крытый торговый зал рынка с десятками благоустроенных станционарных прилавков был абсолютно пуст – ни продавцов, ни покупателей. Только в самом дальнем углу за длинным пустым прилавком стояли 2 (два!) продавца «кавказской национальности», а перед ними лежали несколько кисточек винограда.
Скрывая свое изумление, Ферро купил такую кисточку – получаемая им за чтение лекций зарплата советского профессора еще позволяла это сделать. Беспомощность власти и упадок экономики сопровождались стремительным ростом преступности. По данным Института государства и права АН СССР, в 1956 г. было совершено 287 преступлений на 100 тысяч жителей, а в 1990 г. – 852, почти в 3 раза больше. Все это крайне раздражало людей, уставших ждать обещанного «ускорения» и благодетельных реформ. Перестройку стали называть «катастройкой». Разочарованные сторонники перестройки обвиняли Горбачева в нерешительности, в отказе от рыночных реформ. Многословие и постоянное мелькание Горбачева на экранах телевизоров рядом с Раисой Максимовной надоели. На фоне всеобщего дефицита и кампании против партийных привилегий, особенно раздражали слухи о роскошной жизни самого инициатора перестройки – Горбачева и его супруги. Уверяли, что во время поездок за границу Раиса Максимовна покупает все новые и новые наряды и драгоценности. Ее появление в телевизионных передачах в новых – на мой взгляд, отнюдь не роскошных – нарядах, усиливало неприязнь к Горбачеву и к «перестройке».
Дело дошло до того, что один из сотрудников Агентства печати «Новости», готовивший очередную поездку четы Горбачевых за границу, позволил себе такие советы: «Надо категорически соблюдать следующее: 1) Никаких показов мод!!! (И носить исключительно одежду и украшения, советское происхождение которых очевидно…). 2) Соблюдать дистанцию ко всему, что пахнет люксом и т.п. Заранее отказываться от всех подарков такого порядка. Если подарки (стихийные или “стихийные”) неизбежны, тогда подчеркнуть, что они предназначены для каких-то общественных, социальных и так далее учреждений в СССР». Приехавшие из Украины друзья рассказали, что где-то в Крыму возводят новую роскошную резиденцию для Горбачева. Сначала я не поверил. Зачем Горбачеву, несомненно умному человеку, тратить большие деньги на постройку еще одной резиденции, когда страна переживает колоссальные экономические трудности, а правительственных резиденций, построенных при Сталине, Хрущеве и Брежневе, должно хватить и для новых правителей? Недоумевал не только я.
13 сентября 1988 г. Черняев, посетивший резиденцию Горбачева «Заря» на мысе Форос в Крыму, записал в своем дневнике: «Зачем это ему? Слухи не только в Крыму, но и в Москве: стоило то ли 189 млн., то ли около того. И еще молва: в Мессерах (возле Пицунды) еще одна “дача” – 132 млн. Возможно, цифры накручены… Но пусть даже в два раза меньше, а меньше «Заря» не стоит. Плюс целая армия охраны и обслуги… Зачем это ему?». Постепенно назревавшее исподволь недовольство переросло в открытые протесты. Летом 1989 г. начались массовые забастовки шахтеров. Профсоюзы, превратившиеся из декораций в реальную силу, стали их организаторами. По телевидению показывали, как останавливаются шахты и заводы, мартеновские печи и коксовые батареи, как грозные толпы угрюмых, усталых рабочих заполняют улицы, требуя повысить зарплату, улучшить снабжение, уволить в отставку Горбачева.
Шахтеров поддерживала демократическая печать и многие сторонники «перестройки», но меня это очень тревожило. Я говорил: «Конечно, шахтеры живут в ужасных условиях, они вправе бастовать в защиту своих требований, однако забастовки такого масштаба могут привести к параличу экономики. Если не будет угля, то не будет и электричества, не будет тепла и света. И потом есть предприятия с непрерывным циклом производства. Если их остановить, оборудование придет в негодность». Мне отвечали: «Не это главное. Главное – скинуть Горбачева, провести реформы и тогда все быстро наладится».
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
24.06.2018, 235 просмотров.