В своем «Курсе общей лингвистики», впервые опубликованном в 1916 году, Ф. де Соссюр постулировал существование общей науки о знаках, или семиологии, в которую входит лингвистика лишь как часть. Иными словами, семиология направлена на любую систему знаков, независимо от их «материи» и пределов; образы, жесты, звуки музыки, предметы и их сложные связи… формируют если не языки, то, по меньшей мере, системы означивания.
Кто не делится найденным, подобен свету в дупле секвойи (древняя индейская пословица)
Версия для печати
Библиографическая запись:
Р.Барт. Элементы семиологии. — Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.ru//semiotika/rbart-elementy-semiologii/ (дата обращения: 25.04.2024)
Р.Барт. Элементы семиологии
Содержание
В своем «Курсе общей лингвистики», впервые опубликованном в 1916 году, Ф. де Соссюр постулировал существование общей науки о знаках, или семиологии, в которую входит лингвистика лишь как часть. Иными словами, семиология направлена на любую систему знаков, независимо от их «материи» и пределов; образы, жесты, звуки музыки, предметы и их сложные связи… формируют если не языки, то, по меньшей мере, системы означивания. Нет никаких сомнений, что развитие массовых коммуникаций придает в настоящее время особую значимость спектру посредников означивания, особенно, когда успехи таких дисциплин как лингвистика, теория информации, формальная логика и структурная антропология обеспечивают семантический анализ новыми инструментами. Сейчас к семиологии предъявляются определенные требования, происходящие не из причуд нескольких ученых, но из самой истории современного мира.
Остается фактом, что хотя идеи Соссюра были очень успешны, семиология остается пробной наукой. Причина достаточно проста. Соссюр думал, что лингвистика формирует просто часть общей науки о знаках. Теперь же далеко от определенности то, что в нынешней общественной жизни могут быть обнаружены какие-то мощные системы знаков за пределами человеческого языка. Семиология до сих пор в отношении к кодам испытывала слегка пренебрежительный интерес, скажем к кодам хайвэев; в настоящий момент мы приблизились к таким системам, где социологическое означивание является преимущественным, мы вновь сталкиваемся с языком; действительно, объекты, образы и образчики поведения могут означивать и делают это в большом масштабе, но никогда автономно; каждая семиологическая система имеет свою лингвистическую примесь. Например, там, где имеется визуальная субстанция, значение закрепляется посредством дублирования в лингвистическом сообщении так, что по меньшей мере часть иконического сообщения является, в терминах структурных взаимоотношений, либо излишней, либо принимаемой посредством лингвистической системы. Что касается наборов объектов (одежды, еды), то они получают статус системы только поскольку они следуют через смену языка, удаляющего их означающие (в виде номеклатуры) и именующего их означаемые (в формах использований или оснований): гораздо в большей степени, чем ранее, и, несмотря на широкое распространение иллюстраций-картинок, мы являемся цивилизацией письменного слова. И, наконец, в более общих терминах, оказывается гораздо более трудным задумать системы образов и объектов, означаемые которых могут существовать независимо от языка: воспринимать то, что означает некоторая субстанция, значит неизбежно прибегать к индивидуации языка: не имеется значений, которые не означают, и мир означаемых есть ни что иное, как мир означаемых языка.
Таким образом, рано или поздно семиология сталкивается на своем пути с языком, не только как с моделью, но и как с компонентом означаемого. Но даже в этом случае такой язык не совсем тот, что имеется в виду в лингвистике – это язык второго порядка, с единицами не в виде момем или фонем, но в виде больших фрагментов дискурса, указывающих на объекты или эпизоды, значения которых лежат в основе языка, но никогда не существуют независимо от него. Семиология абсорбируется в транслингвистику, материалом которой могут быть миф, нарратив, газетный материал или, с другой стороны, объекты нашей цивилизации, поскольку они проговариваются (через прессу, проспекты, интервью, разговоры или даже через внутреннюю речь). Фактически мы сталкиваемся с инверсией декларации Соссюра: не лингвистика является частью общей теории знаков, пусть даже привилегированной частью, но именно семиология является частью лингвистики, точнее, именно той частью, которая касается больших означающих единиц дискурса. Можно ожидать, что такая инверсия может пролить свет на единство современных исследований, проводящихся в антропологии, социологии, психоанализе и стилистике, относительно понятия означивания.
В данной книге мы отталкиваемся от лингвистики аналитических понятий, которые, думается, являются a priori достаточно общими для того, что начать семиологическое исследование на его собственной основе. […] Элементы семиологии будут сгруппированы в четыре главных темы, заимствованные из структурной лингвистики: язык и речь, означающее и означаемое, синтагма и система, денотация и коннотация. Следует обратить внимание, что эти темы сформулированы в дихотомической форме; бинарная классификация понятий часто встречается в структуралистской мысли, метаязык лингвиста репродуцирует, подобно зеркалу, бинарную структуру описываемых им систем.
I. ЯЗЫК (LANGUE) И РЕЧЬ
I.1. В лингвистике
I.1.1. Соссюр: дихотомия язык/речь является у Соссюра центральной и на деле была большим новшеством относительно более ранней лингвистики, которая пыталась обнаружить основания и причины исторических изменений в эволюции произношения, спонтанных ассоциаций и была лингвистикой индивидуального акта. В проведении этой знаменитой дихотомии Соссюр начинал с многоформенной и гетерогенной природы языка, который появляется на первый взгляд как неклассифицируемое единство реальности, на которое не может быть пролит никакой свет, поскольку она в одно и то же время имеет физический, физиологический, ментальный, индивидуальный и социальный налет. Это беспорядочность исчезает, если из этого гетерогенного целого извлекается чисто социальный объект, систематизированное множество конвенций, необходимых для коммуникации, индифферентное к материи сигналов и являющееся языком (langue). Последнему противопоставляется речь (parole), объединяющая (покрывающая) чисто индивидуальную часть языка.
I.1.2. Язык (langue): Язык есть, так сказать, язык минус речь: в одно и то же время он есть социальный институт и система ценностей (values). В качестве социального института он ни в коем случае не является актом (действием) и не подвержен какой-либо преднамеренности. Социальная часть языка есть то, что индивид не может сам по себе создать или модифицировать, он есть по существу коллективный контракт, который следует принять в его совершенности, если хочется общаться. Более того, этот социальный продукт является автономным, как игра со своими собственными правилами, в которой можно принимать участие только после обучения. В качестве системы ценностей язык состоит из определенного числа элементов, каждый из которых является в то же самое время эквивалентом данного количества предметов и термином большей функции, в которой находятся, в различном порядке, другие коррелятивные ценности: с точки зрения языка, знак типа «монета», имеющий ценность (значение) определенного количества товаров, которые можно купить, имеет также ценность в отношении к другим монетам в большей или меньшей степени. Институциональный и систематический аспекты, конечно, связаны, потому что язык есть система контрактных ценностей (частично произвольных или, точнее, немотивированных), сопротивляющаяся модификациям, исходящим от одного отдельного индивида, и являющаяся, следовательно, социальным институтом.
I.1.3. Речь (parole): в противоположность языку, являющемуся и институтом, и системой, речь есть по существу индивидуальный акт выбора и актуализации; речь состоит в первую очередь в комбинации, благодаря которой говорящий субъект может использовать код языка с точки зрения выражения своих мыслей (это расширенная речь может быть названа дискурсом) и, во-вторых, благодаря психо-физиологическим механизмам, позволяющим ему экстериоризировать эти комбинации. Ясно, что произношение не может быть спутано с языком… Комбинаторный аспект речи имеет, конечно, капитальное значение, так как он имплицирует, что речь конституируется повторением идентичных знаков, потому что знаки повторяются в успешных дискурсах и в рамках одного и того же дискурса (хотя они комбинируются в соответствии с бесконечным разнообразием речи различных людей) и каждый знак становится элементом языка; все это вследствие того, что речь есть по существу комбинаторная активность, соответствующая индивидуальному акту и не являющаяся чистым созданием (порождением)
I.1.4. Диалектика языка и речи: каждый из этих двух терминов получает свое полное определение только в диалектическом процессе, связывающем их – нет языка без речи и нет речи вне пределов языка, именно в этом обмене состоит реальная лингвистическая практика, как указывал Мерло-Понти. Язык и речь находятся в отношении взаимной всесторонности. С одной стороны, язык является сокровищем, сохраняемым практикой речи, в субъектах, принадлежащих одной общности, и, поскольку он является коллективной суммой индивидуальных вкладов, он должен оставаться неполным на уровне каждого отдельного индивида, язык не существует иначе, кроме как в «говорящей массе», нельзя иметь дело с речью иначе, кроме как на основе языка. И наоборот, язык возможен, только начинаясь с речи, исторически речевые феномены всегда предшествуют языковым, и генетически язык конституируется в индивидах через их обучение из окружающей речи (никто не преподает детям грамматику и словарь, являющиеся, в широком смысле, языком). Суммируя, следует сказать, что язык является в одно и то же время продуктом и инструментом речи: их взаимоотношение является подлинно диалектическим. Предваряя последующее рассмотрение, должны отметить, что не может быть (по меньшей мере, согласно Соссюру) лингвистики речи, поскольку любая речь, рассматриваемая как процесс коммуникации, уже есть часть языка – только он может быть объектом науки. Это предполагает два момента: бесполезно спрашивать, должна ли речь изучаться прежде языка – противоположное невозможно. Точно так же бесполезно спрашивать, как отделить язык от речи, это само существо лингвистического и, позднее, семиологического исследования: отделение языка от речи значит ipso facto конституирование проблематики значения.
I.1.5. Ельмслев: Ельмслев не преодолел дихотомию язык/речь, но он перераспределил ее термины более формальным образом. Внутри самого языка (который все еще противопоставляется акту речи) Ельмслев выделяет три плана: схему, норму, использование. Схема есть язык как чистая форма, это соссюровский langue в самом строгом смысле слова. Нормой является язык как материальная форма, он определяется некоторой степенью социальной реализации, но еще независим от нее. Использование есть язык как множество привычек, обычаев, превалирующих в данном обществе. Отношение детерминации между речью, использованием, нормой и схемой варьируются: норма детерминирует использование и речь, использование детерминирует речь, но и детерминируется речью, схема детерминируется в одно и то же время речью, использованием и нормой. Так появляются (фактически) два фундаментальных плана: схема, теория которой сливается с теорией формы и теорией лингвистического института, и группа норма-использование-речь, теория которой сливается с теорией субстанции и произнесения (исполнения). Поскольку согласно Ельмслеву норма есть чисто методологическая абстракция, и речь единственная конкретизация («скоротечный документ»), мы обнаруживаем в конце концов новую дихотомию схема/использование, заменяющую пару язык/речь. Это перераспределение Ельмслева небезинтересно, оно представляет собой радикальную формализацию понятия языка (под именем схемы), элиминирует конкретную речь в пользу более социального понятия использования. Эта формализация языка и социализация речи дает нам возможность поставить все «позитивные» и «субстанциальные» элементы под руководство речи, а все различающиеся элементы – под руководство языка, следствием чего является уход от противоречий, связанных с соссюровским различием между языком и речью.
I.1.6. Некоторые проблемы: упомянем только три проблемы, связанные с описанным выше различением.
Первая: возможно ли отождествить язык с кодом и речь с сообщением? У Ельмслева это невозможно, что касается соссюровского каркаса, то это определенно приемлемо.
С аналогичной проблемой сталкиваются, когда рассматривается проблема отношения между речью и синтагмой. Речь может быть определена … как варьируемая комбинация (повторяющихся) знаков. На уровне же самого языка уже существуют некоторые фиксированные синтагмы. Отправной пункт, отделяющий язык от речи, может, следовательно, быть случайным, ненадежным, поскольку он конституируется как «определенная степень комбинации». Это ведет к вопросу анализа тех фиксированных синтагм, природа которых является лингвистической, так как они трактуются посредством парадигматических вариаций. Соссюр отметил этот феномен перевода – «имеется, вероятно, целая серия предложений, которые принадлежат языку и которые индивид сам по себе не должен комбинировать».
Третья проблема касается отношений языка и релевантности (то есть с означающим элементом некоторой значимой единицы). Язык и релевантность иногда отождествлялись (например, Трубецким), выводя, таким образом, за пределы языка все не-релевантные элементы, то есть варианты комбинаций. И все же это отождествление оставляет проблему, связанную с тем, что имеются комбинаторные варианты (являющиеся на первый взгляд речевыми феноменами), которые, тем не менее, являются встроенными, иначе говоря, произвольными: во французском языке, например, это «игра» местоимения Я и произносимых или непроизносимых консонантов (oncle и ongle)
I.1.7. Идиолект: говоря о дихотомии в лингвистике язык/речь, следует указать еще на два понятия, первым из которых является понятие идиолекта. Под идиолектом понимается язык в том виде, как на нем говорит отдельный индивид, или все множество навыков отдельного индивида в данный момент. Внимание к этому понятию привлек Якобсон: язык всегда социализирован, даже на индивидуальном уровне, так как в разговоре с другим индивид всегда пытается в большей или меньшей степени говорить на языке собеседника, особенно, что касается словарного запаса. Идиолект в большой степени оказывается иллюзией. Тем не менее, мы получим из этого понятия идею, которая может быть полезна для обозначения следующих реальностей: язык страдающего афазией, который не понимает других людей и не получает сообщений, подходящих к его собственным вербальным образчикам, был бы чистым идиолектом; «стиль» писателя и, наконец, мы можем открыто расширить это понятие и определить идиолект как язык лингвистической общности, то есть группы людей, интерпретирующих одним и тем же образом все лингвистические утверждения. В общем мы можем сказать, что сомнения в определении понятия идиолекта только отражают нужду в посредствующей сущности между языком и речью (подобно «использованию» у Ельмслева) или, если угодно, нужду в речи, которая уже институционализирована, но еще радикально открыта для формализации.
I.1.8. Двойственные структуры: если мы согласны отождествить язык/речь и код/сообщение, мы должны упомянуть второе понятие, которое проходит у Якобсона под именем двойственных структур. Под этим именем Якобсон изучает определенные специальные случаи общего отношения код/сообщение: передаваемая речь, или сообщение внутри сообщения, то есть общий случай косвенных стилей, собственные имена, то есть имена, означающие любую персону, которой приписано это имя, и очевиден кругоборот (цикл) кода («Джон обозначает человека по имени Джон»), случаи автонимии («Rat is a syllable»), где слово используется для обозначения самого себя, сообщение частично совпадает с кодом – эта структура важна, так как она включает в себя разъясняющие интерпретации», а именно, многословие, синонимы и переводы с одного языка на другой, и случаи употребления «шифтеров», наиболее интересными примерами которых являются персональные местоимения, в частности, «я».
II. ОЗНАЧАЕМОЕ И ОЗНАЧАЮЩЕЕ
II.1. Знак
Классификация знаков: по терминологии Соссюра, означаемое и означающее есть компоненты знака. Теперь этот термин, знак, который можно обнаружить в самых разнообразных словарях и история которого весьма богата, представляется очень двусмысленным. Поэтому прежде, чем мы вернемся к соссюровскому пониманию этого слова, мы должны сделать некоторые предварительные замечания. Согласно произвольному выбору из работ различных авторов, знак помещается в определенную серию терминов, близко родственных ему, таких как сигнал, образ, символ, аллегория. Сначала обоснуем элемент, общий для всех них: все они необходимо указывают на отношение между двумя relata. В силу этого данная характеристика не может использоваться для различения терминов данной серии; для нахождения различия в значении мы должны обратиться к другим характеристикам, которые будут здесь выражаться в форме альтернативы:- а) данное отношение имплицирует, или не имплицирует, ментальную репрезентацию одного из relata;
- б) данное отношение имплицирует, или не имплицирует, аналогию между relata;
- в) связь между двумя relata (стимулом и ответом) является непосредственной или не является таковой;
- г) relata точно совпадают или, напротив, одно заглушает другое;
- д) данное отношение имплицирует, или не имплицирует, экзистенциальную связь с пользователем. Независимо от того, являются или нет эти отношения позитивными или негативными, каждый термин в данном поле дифференцирован от своих соседей.
Должно быть добавлено, что распределение данного поля варьируется от одного автора к другому - факт, дающий терминологические противоречия. Последнее легко можно увидеть, если бросить взгляд на идеи четырех различных авторов - Гегеля, Пирса, Юнга и Валлона (Wallon). Видно, что терминологическое противоречие главным образом имеет отношение к индексу (для Пирса индекс является экзистенциальным, для Валлона - нет) и к символу (для Гегеля и Валлона здесь имеется отношение аналогии, или "мотивации", между двумя relata символа, для Пирса - нет; более того, для Пирса символ не является экзистенциальным, а для Юнга - является). Видно также, что эти противоречия, которые здесь прочтены вертикально, очень хорошо объяснимы, или, скорее, что они компенсируют друг друга посредством переходов значения от термина к термину у одного и того же автора. Эти переходы могут быть прочтены горизонтально: например, у Гегеля символ является аналоговым в отличие от знака, если же у Пирса этого нет, то потому, что эту характеристику абсорбирует образ. Суммируя и говоря в семиологических терминах, все это значит, что слова в определенном поле выводят свое значение из оппозиции одного другому и что если эти оппозиции сохраняются, то значение не является двусмысленным. В частности, сигнал и индекс, символ и знак являются терминами двух различных функций, которые могут быть оппозициями сами по себе... Можно, вместе с Валлоном, сказать, что сигнал и индекс формируют группу relata, лишенную ментальных репрезентаций, в то время как в противоположной группе, группе символа и знака, эта репрезентация существует; более того, сигнал является непосредственным и экзистенциальным, индекс - не является таковым, и, наконец, в символе данная репрезентация является аналогической и неадекватной, в то время как в знаке данное отношение является немотивированным и точным.
II.1.2. Лингвистический знак: в лингвистике понятие знака не создает каких-либо оснований для соревнования между соседствующими терминами. В поисках того, как указывать на отношение означивания, Соссюр немедленно элиминировал символ (потому что данный термин имплицировал идею мотивации) в пользу знака, который он определял как единство означаемого и означающего, или, иначе, как единство акустического образа и концепта. До тех пор, пока он не подыскал слова "означающее" и "означаемое", знак продолжал оставаться двусмысленным, так как проявлял тенденцию стать отождествляемым только с означающим, чего Соссюр хотел любым образом избежать; после колебаний между some и same, формой и идеей, образом и концептом, Соссюр остановился на означающем и означаемом, союз которых формирует знак. Это первостепенное высказывание, которое всегда нужно держать в уме, поскольку имеется тенденция интерпретировать знак как означающее, в то время как его сущность есть двуликий Янус. Важнейшим следствием этого является то, что для Соссюра, Ельмслева и Фрайя, поскольку означаемые есть знаки среди других, семантика должна быть частью структурной лингвистики, в то время как для американских механицистов означающие есть субстанции, которые исключаются из лингвистики и переходят в психологию. Со времени Соссюра теория лингвистического знака обогащена принципом двойной артикуляции, важность которого показана Мартине вплоть до того, что он делает его критерием, который определяет язык. Среди лингвистических знаков мы должны провести различение между значимыми единицами, каждая из которых наделена одним значением ("словами", или, если точнее, "монемами") и которые формируют первую артикуляцию, и дистинктивными единицами, которые являются частью формы, но не имеют прямого значения ("звуками", или фонемами), и которые конституируют вторую артикуляцию. Именно эта двойная артикуляция идет в расчет для экономии человеческого языка; примером является американский испанский, для которого характерно наличие только 21 дистинктивной единицы и 100000 значимых единиц.
II.1.3. Форма и субстанция: знак, следовательно, составлен из означающего и означаемого. План означающих конституирует план выражения, план означаемых - план содержания. Внутри каждого из этих планов Ельмслев ввел различие, которое может быть очень важным для изучения семиологического (а не только лингвистического) знака. Согласно ему, каждый план заключает в себе две страты: форму и субстанцию; мы должны настаивать на новом определении этих двух терминов, так как каждый из них имеет тяжелое лексическое прошлое. Форма есть то, что может быть описано исчерпывающе, просто и когерентно лингвистами без обращения к какой-либо экстралингвистической посылке; субстанция есть целое множество аспектов лингвистического феномена, которое не может быть описано без обращения к экстралингвистическим посылкам. Поскольку обе страты существуют и в плане выражения и в плане содержания, мы имеем:
- а) субстанцию выражения, например, звуковую, артикуляционную, не-функциональную субстанцию, являющуюся полем фонетики, но не фонологии;
- б) форму выражения, создаваемую парадигматическими и синтаксическими правилами (заметим, что одна и та же форма может иметь две различные субстанции, звуковую и графическую);
- в) субстанцию содержания, включающую, например, эмоциональные, идеологические, или просто понятийные (умозрительные) аспекты означаемого, его "позитивное" значение;
- г) форму содержания, являющуюся формальной организацией означаемого посредством наличия или отсутствия семантических пометок.
Это последнее достаточно трудно уловить вследствие невозможности отделения означающих от означаемых в человеческом языке, но вследствие того же подразделение форма/субстанция может быть сделано более полезным и легким в обращении в семиологии в следующих случаях:
- i) когда мы имеем дело с системой, в которой означаемые обосновываются в субстанции другой, нежели субстанция их собственной системы (например, случай с модой);
- ii) когда система объектов включает субстанцию, которая не является непосредственно и функционально значимой, но может быть, на определенном уровне, просто утилитарной: функцией блюда может быть означение некоторой ситуации, а может быть просто обслуживание пищи.
II.1.4. Семиологический знак: вероятно, это позволяет предвидеть природу семиологического знака в отношении к лингвистическому знаку. Семиологический знак так же, как и модель, составлен из означаемого и означающего, но отличается от него на уровне субстанции. Многие семиологические системы (объектов, жестов, нарисованных образов) имеют субстанцию выражения, сущностью которой не является означение: часто они являются объектами повседневного употребления, используемыми обществом для означения чего-либо. Мы предполагаем называть семиологические знаки, происхождение которых является утилитарным и функциональным, знаками-функциями. На первой стадии функция становится проникнутой значением. Эта семантизация неизбежна: поскольку имеется общество, каждое использование конвертируется в знак самого себя; использование плаща предохраняет от дождя, но это использование не может быть оторвано от самих знаков атмосферной ситуации. Поскольку наше общество производит только стандартизированные, нормализованные объекты, последние неизбежно являются реализациями модели, речи языка, субстанциями значимой формы. <...> Эта универсальная семантизация использований является решающей: она выражает тот факт, что не имеется никакой реальности за исключением той, которая является интеллигибельной и должна при известных обстоятельствах вести к слиянию социологии с социологическим. Но как только знак конституирован, общество может рефункциолизировать его и говорить о нем так, словно он есть объект, созданный для использования: шуба будет описываться так, словно она создана только для предохранения от холода. Эта повторяющаяся функциолизация, требующая для своего существования некоторого языка второго уровня, никоим образом не является той же самой, что и первая (на деле чисто идеальная) функциолизация, так как представляемая по-новому функция фактически не соответствует второй (замаскированной) семантической институциолизации, являющейся функцией порядка коннотации. Знак-функция, следовательно, имеет (вероятно) антропологическую ценность, поскольку он является той самой единицей, где сливаются технические и означающие отношения.
II.2. Означаемое
II.2.1. Природа означаемого. В лингвистике природа означаемого создает почву для дискуссий, которые сосредоточиваются, главным образом, на степени его "реальности"; все согласны с акцентированием того факта, что означаемое является не "вещью" ("предметом"), а ментальной репрезентацией этой вещи. В определении знака Валлоном этот репрезентативный характер был релевантной характеристикой знака и символа (противопоставляемым индексу и сигналу). Сам Соссюр явно отмечал ментальный характер означаемого, называя его концептом: означаемое слова бык является не животное бык, но его ментальный образ... Эти дискуссии, однако, несут на себе штамп психологизма, поэтому предпочтительным будет анализ, производимый стоиками. Они различали phantasia logiki (ментальную репрезентацию), tinganon (реальный предмет) и lekton (произносимое). Означаемое не является ни phantasia logiki, ни tinganon, но, скорее, lekton, не будучи ни актом сознания, ни реальным предметом, но могло быть определено только в процессе означивания, квази-тавтологичным образом: оно то самое "нечто", которое имеется в виду человеком, использующим знак. Тем самым мы возвращаемся назад к чисто функциональному определению: означаемое есть одно из двух relata знака. Ситуация не могла кардинально отличаться и в семиологии, где объекты, образы, жесты и т.д., поскольку они являются значащими, указывают на что-то, которое может быть выражено только через них, за исключением того, что семиологическое означаемое может быть схвачено и посредством лингвистических знаков. <...> Мы могли быть дать имя isology тем феноменам, посредством которых язык производит свои означающие и означаемые таким образом, что их невозможно разорвать и дифференцировать для того, чтобы расположить вне случаев не-изологических систем, в которых означаемое может быть просто перепутано со своим означающим.
II.2.2. Классификация лингвистических означаемых. Как можно классифицировать означаемые? В семиологии эта операция является фундаментальной, поскольку она посвящена изоляции формы от содержания. Поскольку речь идет о лингвистических означающих, могут быть мыслимы два сорта классификации. Первый является внешним, и создает использование "позитивного" содержания понятий, как в случае методологических группировок Халлига (Hallig) и Вартбурга (Wartburg) и в более убедительных нотационных полей Трира (Trier) и лексикологических полей Маторе (Matore). Но со структурной точки зрения эта классификация (особенно Халлига и Вартбурга) имеет дефект слишком сильной опоры на (идеологическую) субстанцию означаемых, а не на их форму. Продвигаясь по пути обоснования реально формальной классификации, необходимо продвигаться по пути реконструирования оппозиций означаемых и вычленения в каждом из них релевантной коммуникативной характеристики: этот метод защищался Ельмслевым, Соренсеном, Прието и Греймасом. Ельмслев, например, раскладывал монему типа "mare" на две наименьших значимых единицы "Horse" + "female", и эти единицы могли сочетаться и, следовательно, использоваться для реконституирования новых монем ("pig" + "female" = "sow", "horse" + "male" = "stallion"). Аналогичные примеры можно найти и у других упомянутых авторов. И, наконец, следует напомнить, что, согласно некоторым лингвистам, означаемые не являются частью лингвистики, которая имеет дело только с означающими, и что семантическая классификация находится вне поля лингвистики.
II.2.3. Семиологические означаемые. Структурная лингвистика до сих не достаточно хорошо разработала семантику, то есть классификацию форм вербального означаемого. Следовательно, можно легко представить, что в настоящее время невозможно выставить классификацию семиологических означаемых до тех пор, пока не прибегнем к известным нотационным полям. Рискнем сделать три наблюдения.
Первое касается способа актуализации семиологических означаемых. Они могут появиться либо изологически, либо нет; в последнем случае они обсуждаются, через артикулированный язык, либо посредством слова (week-end), либо посредством группы слов (long walks in the country); тем самым с ним легко иметь дело, поскольку аналитик не в силах навязать им их собственный метаязык, но также и более опасно, поскольку непрерывно указывают обратно на семантическую классификацию самого языка (который сам по себе является неизвестным), а не классификацию, имеющую свои основания в рассматриваемой системе. Означаемые моды одежды, даже если они опосредуются речью журналов, не распределяются необходимо так же, как означаемые языка, поскольку они не всегда имеют ту же самую "длину" (здесь слово, так предложение). В первом случае, случае изологических систем, означаемое не имеет материализации другой, нежели его типичное означающее, оно, следовательно, не может иначе обращаться с ним, кроме как налагая на него метаязык. Можно, например, спросить некоторых субъектов о тех значениях, которые они приписывают некоторым музыкальным фрагментам, предлагая им некий перечень вербализованных означающих (мучительный, штормящий, мрачный и т.п.), где фактически все это вербальные знаки для отдельных музыкальных означаемых, которые должны быть указываемы одной едиинственной цифрой, не имплицирующей никакого вербального расчленения (анатомирования) и никакого метафорического маленького изменения. Эти метаязыки, "исходящие" от аналитика в первом случае и из самой системы во втором, являются, вероятно, неизбежными, и именно это делает анализ означаемых, или идеологический анализ, проблематичным; его место в каркасе семиологического исследования должно быть определено в теории.
Второе замечание касается протяженности семиологических означаемых. Все означаемые некоторой системы конституируют одну большую функцию; теперь вероятно, что от одной системы к другой, большие семиологические функции не только взаимодействуют, но и частично перекрываются; форма означаемого в системах одежды является, вероятно, частично той же самой, что и означаемого в системах пищи, бытия, так как все они артикулированы на оппозиции работы и веселья, активности и досуга. Необходимо, следовательно, видеть тотальное идеологическое описание, общее всем системам данной синхронии.
И, наконец, можно видеть, что каждой системе лексиконов соответствует, в плане означаемых, корпус практик и техник; эти собрания означаемых имплицируют на часть системы клиентов ("читателей") различные степени знания (согласно различиям в их "культуре), которые объясняют, как одни и те же "лексы" (или большие единицы чтения) могут быть различно расшифрованы согласно затрагиваемым индивидам, без прекращения принадлежности к данному "языку". Некоторые лексиконы - и, соответственно, некоторые группы означаемых - могут сосуществовать внутри одного и того же индивида, обусловливая каждый раз и у каждого более или менее "глубокое" прочтение.
II.3. Означающее
II.3.1. Природа сигнализирующего. Природа означающего огрубленно утверждает те же самые замечания, что и природа означаемого: это чистый relatum, определение которого не может быть отделено от определения означаемого. Единственная разница заключается в медиаторе – ему необходима некоторая материя. Но, с одной стороны, этого недостаточно, с другой, в семиологии означающее может передаваться определенной материей - в данном случае словами. Эта материальность означающего делает даже более необходимым отделение материи от субстанции: субстанция может быть нематериальной (в случае субстанции содержания); следовательно, все, что можно сказать, заключается в том, что субстанция означающего всегда является материальной (звуки, объекты, образы). В семиологии, где мы будем иметь дело со смешанными системами, в которые включены различные типы «материй» (звук и образ, объект и письмо и т.д.), может оказаться приемлемым собрать вместе все знаки, поскольку они объединены вместе одной и той же материей, под эгидой понятия типичного знака: вербального, графического, иконического, жестового.
II.3.2. Классификация означающих. Прояснение означающим является ни чем иным, как собственной структурализацией системы. То, что должно быть сделано, заключается в ограничении «бесконечности» сообщения, конституируемого целостностью сообщений, выпускаемых на уровне изучаемой группы, минимальными значимыми единицами посредством коммутационного теста, а далее группировкой этих единиц в парадигматические классы и, в конце концов, классификациейсинтагматических отношений, связывающих эти единицы. Эти операции конституируют важную часть семиологического предприятия, о котором речь шла в 1.1.1.
II.4. Означивание
II.4.1. Корреляция означивания. Знак есть (двойственный) слой, кусочек звучания, визуальности и т.д. Означивание может восприниматься как процесс; это действие, связывающее означающее и означаемое, действие, продуктом которого является знак. Это различие имеет, конечно, только классифицирующую (но не феноменологическую) ценность): во-первых, потому что единство означающего и означаемого не истощает семантический акт, так как знак выводит свою ценность также и из окружения, во-вторых, потому что мышление в семантическом процессе действует не конъюнктивно, но, скорее, «высекающе». Действительно, означивание (семиозис) не объединяет сущности, не соединяет два термина, так как означающее и означаемое являются и терминами и отношением. Упомянем лишь следующее:
- 1) Sr/Sd : у Соссюра знак появляется как вертикальное расширение некоторой ситуации в глубину – в языке означаемое находится за пределами означающего и может быть достигнуто только через него, хотя, с одной стороны, эти пространственные метафоры упускают диалектическую природу означивания, а, с другой, «замкнутый» характер знака допустим только для недлительных систем, таких как система языка.
- 2) ERC: Ельмслев предпочитал чисто графическую репрезентацию; имеется отношение (R) между планом выражения (E) и планом содержания (С). Эта формула дает нам возможности производить анализ экономно и без метафорической фальсификации для метаязыков или производных систем E R (ERC).
- 3) S/s : Лакан и его последователи использовали пространственное написание, которое, тем не менее, отличается от соссюровской репрезентации в двух моментах: i) означающее (S) является глобальным, сотворенным из мультиуровневой цепи (метафорической цепи): означающее и означаемое имеют только плавающие отношения и совпадают только в определенных "якорных" моментах; ii) линия между означающим (S) и означаемым (s) имеет свою собственную ценность, она представляет подавление означаемого.
- 4) Sr = Sd : Наконец, в неизологических системах (то есть системах, в которых означаемые материализуются через другую систему) является, конечно, легитимным расширение данного отношения в форме эквивалентности, но не в форме тождества.
II.4.2. Произвольное и мотивированное в лингвистике. Мы видели, что все, что могло быть сказано об означающем, заключается в том, что оно является (материальным) посредником означаемого. Какова же природа этого опосредования? В лингвистике эта проблема вызвала некоторую дискуссию, главным образом, относительно терминологии, так как относительно главным тем все достаточно ясно. Стартуя с того факта, что в человеческом языке выбор звуков на накладывается на нас самим значением (бык не обусловливает звук бык, поскольку в любом случае он по-разному звучит в разных языках), Соссюр говорил о произвольности отношения между означаемым и означающим. Бенвенист задавался вопросом о склонности этого слова: произвольно отношение между означающим и "вещью", которое оно означает (звука бык и животного бык). Но, как мы видели, даже для Соссюра знак есть не "вещь", а ментальная репрезентация вещь (концепт); ассоциация звука и репрезентации есть результат коллективного тренинга, эта ассоциация, являющаяся означиванием, никоим образом не является произвольной, на деле она является, напротив, необходимой. Это ведет к тому, что в лингвистике означивание является немотивированным. Данная потеря мотивации является, кстати, только частичной (Соссюр говорит об относительной аналогии): от означаемого к означающему имеется определенная мотивация в (ограниченном) случае ономатопеи <...> В общих терминах мы будем говорить, что в языке связь между означающим и означаемым является контрактной в принципе, но этот контракт является коллективным и... натурализованным; сходным образом, Леви-Стросс утверждал, что лингвистический знак является произвольным a priori и не-произвольным a posteriori. Эта дискуссия ведет к установлению двух различных терминов, которые будут полезны в семиологическом расширении. Мы будем говорить, что некоторая система является произвольной, когда ее знаки основаны не на конвенции, но на основе одностороннего решения: знак не произволен в языке, но произволен в моде; мы будем говорить, что знак является мотивированным, когда отношение между его означаемым и его означающим является отношением аналогии. ... Возможно, следовательно, иметь системы, которые являются произвольными и мотивированными, и системы, которые являются не-произвольными и немотивированными.
II.4.3. Произвольность и мотивированность в семиологии. В лингвистике мотивация ограничена частичными планами деривации и композиции; в семиологии, напротив, она ставит перед нами более общие проблемы. С одной стороны, возможно, что за пределами языка могут быть найдены системы, в которых мотивация играет большую роль. Тогда мы должны будем ставить вопрос о том, каким образом аналогия совместима с прерывистым характером, который вплоть до настоящего времени представляется необходимым для означивания; и затем, какие парадигмальные серии могут быть основаны, когда означающие являются аналогами (это, вероятно, случаи образов)... С другой стороны, весьма вероятно, что семиологическое исследование откроет существование не-чистых систем... с, если можно так выразиться, вторичной не-мотивацией, как если знак приспосабливается к конфликту между мотивированным и немотивированным. В определенной степени именно так обстоит дело с ономатопеей. Мартине указывал, что ономатопеическая мотивация сопровождается потерей двойной артикуляции (ох, зависящее только от второй артикуляции, заменяет двойственно артикулированную синтагму "больно"); и все же ономатопея, выражающая боль, не совсем та же самая во французском (aie) и в датском (au). Это вследствие того, что здесь фактически мотивация подчиняется фонологическим моделям, которые, конечно же, отличаются в различных языках. За пределами языка проблематичные системы, подобные "языку" пчел, демонстрируют ту же самую двусмысленность: танцы, связанные с накоплением меда, имеют неопределенно аналогичную ценность, танцы, связанные с входом в улей, откровенно мотивированы (направлением на пищу), но танцы в виде восьмерок совершенно не мотивированы (они указывают на расстояние).
Сосуществование аналогического и не-аналогического кажется бесспорным даже внутри отдельной системы. И все же семиология не может довольствоваться описанием, признающим этот компромисс без попыток его систематизации. Эти проблемы еще не изучались в деталях... Общая линия экономии означивания (на антропологическом уровне) может, тем не менее, быть понятна: в языке, например, (относительная) мотивация вводит определенный порядок на уровне первой (значимой) артикуляции: "контракт" в этом случае поддерживается определенной натурализацией этой a priori произвольности; другие системы могут двигаться от мотивации к не-мотивации (см. "Первобытное мышление" Леви-Стросса). Следовательно, вероятно, что на уровне наиболее общей семиологии, которая совпадает с антропологией, можно прийти к некоторому сорту круга между аналогическим и немотивированным: имеется двойственная тенденция (каждый аспект выступает в качестве добавляющего другой) натурализации немотивированного и интеллектуализации мотивированного (так сказать, культурализации его).
04.10.2016, 6722 просмотра.