Кто не делится найденным, подобен свету в дупле секвойи (древняя индейская пословица)

Версия для печати

Библиографическая запись: Творчество В.К. Кюхельбекера. — Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.ru//russian_literature/istoriya-russkoj-literatury-xix-veka/tvorchestvo-vk-kyuxelbekera/ (дата обращения: 24.04.2024)

Творчество В.К. Кюхельбекера

Содержание

Вильгельм Карлович Кюхельбекер (10 (21) июня 1797, Санкт-Петербург, Российская империя — 11 (23) августа 1846, Тобольск, Российская империя) — русский поэт и общественный деятель, друг Пушкина и Баратынского, однокурсник Пушкина по Царскосельскому лицею, коллежский асессор, декабрист.

Вильгельм Кюхельбекер родился 10 (21) июня 1797 в Петербурге, в семье обрусевших немцев-дворян.

Отец — статский советник Карл Кюхельбекер (28 декабря 1748 — 6 марта 1809), саксонский дворянин, агроном, первый директор Павловска (1781—1789).

Мать — Юстина Яковлевна Ломен (Lohmen) (20 марта 1757 — 26 марта 1841).

Младший брат — Михаил Карлович Кюхельбекер.

Старшая сестра — Устинья Карловна Глинка (1786—1871; вышла замуж за А. Г. Глинку в котором у них родились три сына и три дочери).

Сестра — Ульяна (Юлия) Карловна Кюхельбекер (1.02.1795 – 9. 07.1869), из-за брата она была уволена из Екатерининского института, где состояла классной дамой.

Жизнь

Детство Вильгельма прошло в Лифляндии, в имении Авенорм. В 1808 году поступил в частный пансион в городе Верро (сейчас Эстония), который закончил с серебряной медалью. В 1811 году по рекомендации своего родственника военного министра Барклая-де-Толли был принят в Императорский Царскосельский лицей (лицейские прозвища — «Кюхля», «Гезель», «Бекеркюхель») воспитанником первого курса. Товарищ А.С.Пушкина, И.И.Пущина, А.А.Дельвига, А.М.Горчакова по Лицею, рано проявил интерес к поэзии и начал печататься в 1815 году в журналах «Амфион» и «Сын Отечества».

Окончил лицей в 1817 году с чином IX класса. На выпускном акте 9 июня 1817 года удостоен серебряной медали за успехи и учёность.

По окончании Лицея в 1817 году зачислен вместе с А. С. Пушкиным в Коллегию иностранных дел. С 1817 по 1820 год преподавал русский и латинский языки в Благородном пансионе при Главном Педагогическом институте, где среди его учеников были Михаил Глинка и младший брат А. С. Пушкина, Лев. 9 августа 1820 года вышел в отставку. 8 сентября выехал за границу в должности секретаря обер-камергера А. Л. Нарышкина. Побывал в Германии и Южной Франции. В марте 1821 года приехал в Париж, где читал публичные лекции о славянском языке и русской литературе в антимонархическом обществе «Атеней». Лекции были прекращены из-за их «вольнолюбия» по требованию русского посольства. Кюхельбекер вернулся в Россию.

С конца 1821 года до мая 1822 года служил чиновником особых поручений с чином коллежского асессора при генерале Ермолове на Кавказе, где познакомился с Грибоедовым. Схожесть характеров и судеб вскоре сблизили литераторов — добрую память о дружбе с Грибоедовым, быстро перешедшей в преклонение, Кюхельбекер пронёс через всю свою жизнь.

После дуэли с Н. Н. Похвисневым (дальним родственником Ермолова) был вынужден покинуть службу и вернуться в Россию.

С 1817 года член тайной преддекабристской организации «Священная артель». За две недели до восстания 14 декабря 1825 г. был введён К. Ф. Рылеевым в Северное тайное общество. Был на Сенатской площади с восставшими, покушался на брата императора (великого князя Михаила Павловича), пытался два раза стрелять в генералов, но оба раза пистолет дал осечку. После поражения восставших предпринял побег за границу, но был опознан и арестован 19 января 1826 года при въезде в предместье Варшавы унтер-офицером Григорьевым. С ним был арестован его крепостной слуга Семен Балашов, который был закован в железа, снятые с него 30 апреля 1826 года.

25 января доставлен в Санкт-Петербург в кандалах. Помещён в Петропавловскую крепость 26 января 1826 года, в №12 Алексеевского равелина.

Осужден по I разряду 10 июля 1826 года. Приговорён к каторжным работам сроком на 20 лет. 27 июля 1826 года переведён в Кексгольмскую крепость. Приметы: рост 2 аршина 9 4/8 вершков, «лицом бел, чист, волосом черн, глаза карие, нос продолговат с горбиною».

22 августа 1826 года срок каторги был сокращён до 15 лет. 30 апреля 1827 года переведён в Шлиссельбургскую крепость. 12 октября 1827 года по указу императора вместо Сибири отправлен в арестантские роты при Динабургской крепости (ныне в Даугавпилсе, Латвия). 15 апреля 1831 года Кюхельбекер был отправлен в Ревель через Ригу. Из Ревеля 7 октября 1831 года отправлен в Свеаборг, куда прибыл 14 октября 1831 года.

Творчество

Вильгельм Карлович Кюхельбекер был принят в тайное общество декабристов за месяц до восстания, но его участие в нем было не случайным, к нему органически подводил поэта весь жизненный и творческий опыт. Еще в Лицее он вступил в первое тайное общество «Священная артель», организатором которого был Иван Григорьевич Бурцев и куда входили офицеры Генерального штаба с примкнувшими к ним молодыми лицеистами – Вольховским, Пущиным, Дельвигом и Кюхельбекером. В квартире, где жили артелью Бурцев, братья Александр и Николай Тургеневы, Петр Колошин, а по окончании Лицея – Владимир Вольховский, висел «вечевой колокол», в который звонил каждый член артели, собирая друзей для беседы. Члены артели слушали лекции о политических науках у лицейских профессоров Галича, Германа, Куницына. Из этого круга, распавшегося в 1817 году, Кюхельбекер вынес понятия «святое братство», «святые мечтания», «счастье отчизны», «дружество».

По окончании Лицея с серебряной медалью Кюхельбекер определяется на службу в Главный архив иностранной коллегии, а также читает лекции по русской литературе в Благородном пансионе при Главном педагогическом институте. «Мысль о свободе и конституции была в разгаре. Кюхельбекер ее проповедовал на кафедре русского языка», – вспоминал один из его учеников.

Поэзия овладела умом и сердцем Кюхельбекера еще в Лицее, и первоначально он развивался как поэт в русле карамзинского направления, но с небольшими оттенками. Если Пушкин и Дельвиг были очарованы Батюшковым и французской легкой поэзией, то Кюхельбекер проявлял внимание к немецкому предромантизму. Пушкин и Дельвиг воспевали радости жизни, Кюхельбекер предавался грустным размышлениям о жизни и смерти: «Шумная радость мертва; бытие в единой печали, / В горькой любви, и в плаче живом, и в растерзанном сердце!» Уже в ранней лирике появляется ведущая в творчестве Кюхельбекера тема высокого поэта. Это Гений с «могущей душой, в чистом мечтаньи – дитя!» «Сердцем высше земли, быть в радостях ей не причастным / Он себе самому клятву священную дал!» («К Пушкину», 1818).

Но вскоре образ унылого поэта с детски чистой душой, витающего вне жизни, перестает удовлетворять Кюхельбекера. Поэт становится членом «Общества любителей российской словесности», возглавляемого Федором Глинкой. Под его влиянием к началу 1820-х годов в лирике Кюхельбекера появляется новый тип человеческого характера: человек-герой, борющийся с врагами отечества. Изменяется и образ поэта: теперь это пророк, учитель, вещающий людям истину, громящий пороки общества, грозящий гибелью тиранам. Спустя несколько лет в четвертом выпуске издаваемого Кюхельбекером альманаха «Мнемозина» он дает следующую характеристику поэту: «Поэт некоторым образом перестает быть человеком: для него уже нет земного счастья… В одних бурях, в борьбе с неумолимою судьбою взор его проясняется и грудь дышит свободнее: жизнь и движение – вот его стихия! Он радостно погибнет средь общего разрушения под гулом грома и при зареве пожаров; но не в состоянии доживать свой век среди мелких страстей и сплетней».

В 1820 году, услышав весть о ссылке Пушкина из Петербурга, на заседании «Вольного общества любителей российской словесности» Дельвиг прочитал свое стихотворение «Поэт», в котором утверждал свободу и в «бурное ненастье», и «под звук цепей». В продолжение этих мыслей Дельвига 22 марта Кюхельбекер прочел на заседании общества свое стихотворение «Поэты», в котором обличал гонителей свободной поэзии, сравнивал участь своих друзей Баратынского и Пушкина с участью Мильтона, Озерова и Тассо, прославлял союз поэтов:

О Дельвиг, Дельвиг! Что награда
И дел высоких, и стихов?
Таланту что и где отрада
Среди злодеев и глупцов?
Стадами смертных зависть правит;
Посредственность при ней стоит
И тяжкою пятою давит
Младых избранников харит.

Поэт говорит о том, что земная жизнь была для всех поэтов мира «полна и скорбей и отравы», что все они шли в дальний храм безвестной славы тернистою дорогой. А между тем роль поэта в мире по воле Бога неизмеримо велика: он призван напоминать рабам земной персти о вечной жизни. Присутствие поэтов в мире искупает грехи людей, погрязших в земных заботах и страстях. Священный долг поэтов – направлять жизненный путь «братьев», напоминать им об «отчизне», давить «извергов и змей». Поэзия, язык богов, настолько сильна, что она может поколебать неправедную власть. Кюхельбекер славит в финале своих стихов святое дружество поэтов:

О Дельвиг! Дельвиг! что гоненья?
Бессмертие равно удел
И смелых, вдохновенных дел,
И сладостного песнопенья!
Так! не умрет и наш союз,
Свободный, радостный и гордый,
И в счастьи и в несчастьи твердый,
Союз любимцев вечных муз!
О вы, мой Дельвиг, мой Евгений!
С рассвета ваших тихих дней
Вас полюбил небесный Гений!
И ты – наш юный корифей -
Певец любви, певец Руслана!
Что для тебя шипенье змей,
Что крик и Филина и Врана? -
Лети и вырвись из тумана,
Из тьмы завистливых времен.
О други! песнь простого чувства
Дойдет до будущих племен -
Весь век наш будет посвящен
Труду и радостям искусства…

Вице-президент общества В. Н. Каразин был в шоке от такой дерзости и смелости. Он не преминул написать министру внутренних дел несколько доносов, в которых обвинял поэтов-друзей в политической неблагонадежности. Содержание его доносов стало известно членам общества. Н. И. Гнедич произнес по этому поводу речь «О назначении поэта». Каразина из общества исключили. Но над Кюхельбекером нависла угроза высылки. Тогда по рекомендации Дельвига вельможа А. Л. Нарышкин пригласил поэта в качестве «секретаря и собеседника» в длительное заграничное путешествие по странам Западной Европы. В Париже Кюхельбекер свел дружбу с французскими либералами и в обществе «Атеней», возглавляемом Бенжаменом де Констаном, выступил с лекцией о русском языке и о конституционных переменах, на пороге которых якобы находится Россия. Парижская полиция лекции запретила, «дружба» с Нарышкиным оборвалась. Кюхельбекер с трудом добирается до Петербурга. Но слухи о его политической неблагонадежности не дают возможности определиться на государственную службу. И тогда главноуправляющий Грузией генерал А. П. Ермолов берет Кюхельбекера под свое крыло. Он едет на Кавказ, сводит там дружбу с Грибоедовым, но в 1822 году вынужденно подает прошение об увольнении за участие в дуэли. В 1822 году в Москве он вновь встречается с Грибоедовым, знакомится с В. Ф. Одоевским и приступает к изданию декабристского альманаха «Мнемозина».

В период европейского путешествия и пребывания на Кавказе главной в лирике Кюхельбекера становится тема европейских революций и восставшей Греции. Для этих стихов характерно боевое начало, обилие призывных интонаций: «Ты слышишь ли глас, / Зовущий на битву, на подвиги нас? – / Мой пламенный юноша, вспрянь! / О друг, – полетим на священную брань! («К Ахатесу», 1821). «Друзья! Нас ждут сыны Эллады! / Кто даст нам крылья? Полетим!» («К Румью!», 1821).

Как считает Н. В. Королева, «дифирамбический восторг» высокого стиля гражданского романтизма», столь свойственный Кюхельбекеру, «отнюдь не означал обязательного оптимистического решения темы, – напротив, трагизм судьбы лирического героя усиливает эмоциональную напряженность стиха и его агитационно-ораторское воздействие». Но в то же время «собственная индивидуальность Кюхельбекера-поэта раскрывается также только с одной своей стороны: высокий дух, героические порывы и гонения, несчастия, трагические случаи. Всякое психологическое углубление и самораскрытие полностью отсутствует».

Именно в таком ключе раскрывается в творчестве Кюхельбекера любимый им образ гонимого борца-поэта. В 1822 году в Тифлисе он пророчески предсказывает свою участь:

А я – и в ссылке, и в темнице
Глагол Господень возвещу:
О Боже, я в Твоей деснице!

В соответствии с представлениями немецких романтиков Кюхельбекер видит в поэте Божьего избранника, вещающего людям высшую истину:

На Бога возложу надежду:
Не Он ли в мир меня облек?
Не Он ли черную одежду,
Хулу и скорбь с меня совлек?

Вера в божественную природу поэтического слова влечет за собой уверенность в его всесилие. Словом поэта рушатся троны тиранов, в ничтожество превращаются ложные кумиры временщиков. Не потому ли их пророческого дара так трепещет низменная толпа, погрязшая в земных грехах? В стихотворении «Участь поэтов» (1823) Кюхельбекер предвосхищает тему лермонтовского пророка:

О сонм глупцов бездушных и счастливых!
Вам нестерпим кровавый блеск венца,
Который на чело певца
Кладет рука камен, столь поздно справедливых!
Так радуйся ж, презренная толпа,
Читай былых и наших дней скрыжали:
Пророков гонит черная судьба;
Их стерегут свирепые печали;
Они влачат по мукам дни свои,
И в их сердца впиваются змии.

Наделяя поэта Миссией глашатая высших божественных истин, Кюхельбекер окружает его образ нимбом ветхозаветного пророка. В стихотворении «Пророчество» (1822) он впервые дает тему, подхваченную Пушкиным в его стихотворении «Пророк» (1826):

Глагол Господень был ко мне
За цепью гор на бреге Кира:
«Ты дни влачишь в мертвящем сне,
В объятьях леностного мира:
На то ль тебе Я пламень дал
И силу воздвигать народы? -
Восстань, певец, пророк Свободы!
Воспрянь, взвести, что Я вещал!»

14 декабря 1824 года Кюхельбекер, явившись на Сенатскую площадь с палашом и пистолетом – «для того, что в подобных случаях без оружия не бывают», развернул там восторженную деятельность революционера-романтика, не соизмеряющего свои силы с жизненной реальностью. Он был арестован, судим, приговорен к смертной казни отсечением головы. Лишь по ходатайству великого князя Михаила смерть была заменена каторгой и пожизненным поселением в Сибири.

Подробнее некуда:

Уже в Лицее обнаружились поэтические склонности Кюхельбекера и определились его литературные вкусы и симпатии, поражавшие других лицеистов «странным направлением». Пылкий и самолюбивый, обладавший большим воображением, Кюхельбекер шел вразрез с господствовавшими в Лицее литературными традициями. В противовес господствовавшей в Лицее «легкой поэзии», Кюхельбекер стоял за монументальную героическую поэму, что воспринималось лицеистами как смешной анахронизм; Кюхельбекера они считали последователем «староверов» из шишковского лагеря и поэтому преследовали его всякого рода насмешками, эпиграммами и пародиями.

Юный Кюхельбекер со свойственной ему экспансивностью выискивал в стихах Боброва и Шихматова какие-то «красоты», а в литературной платформе «Беседы любителей русского слова» — борьбу за самобытностьрусской литературы, совершенно не желая замечать чуждой ему реакционной идеологии «Беседы».

Отличаясь исключительным трудолюбием, Кюхельбекер в Лицее занимался древними и новыми языками, прилежно изучал античные, западные и восточные литературы. Обширная начитанность Кюхельбекера, его энциклопедические познания поражали лицеистов. Впоследствии Пушкин, вспоминая о лицейских годах, не без оснований называл своего друга «живым лексиконом и вдохновенным комментарием» (XI, 273). В частности, лицеисты были во многом обязаны Кюхельбекеру пробуждением интереса к родной старине и к народному творчеству. Отечественная война 1812 года, имевшая большое значение для идейного развития Кюхельбекера и других лицеистов, еще более укрепляла интерес к «народности».

В Лицее, вместе со своими ближайшими товарищами — В. Д. Вальховским, А. А. Дельвигом и И. И. Пущиным (будущим декабристом), Кюхельбекер посещал кружок И. Г. Бурцова, видного члена Союза благоденствия. О широких общественно-политических интересах Кюхельбекера в Лицее свидетельствует его «Словарь», содержавший выписки из множества авторов по вопросам политики, философии, морали, литературы. Центральное место в «Словаре» заняли выписки, направленные против самодержавия и крепостного права, против аристократии, в защиту свободы, общественного блага и равенства. Кроме самого Кюхельбекера, в составлении «Словаря» участвовали и другие лицеисты.

В лицейские годы Кюхельбекер заложил основы своей энциклопедической образованности; тогда же определилась его вольнолюбивая настроенность, приведшая его в ряды декабристов; в Лицее, наконец, Кюхельбекер познал силу дружбы, которая стала впоследствии одной из основных тем его лирики. Несмотря на литературные разногласия, Кюхельбекер особенно дружен был с Пушкиным и Дельвигом.
По окончании Лицея Кюхельбекер вместе с Пушкиным и Грибоедовым был зачислен в Коллегию иностранных дел и одновременно поступил преподавателем в пансион при Главном педагогическом институте.

Начав печататься еще лицеистом (с 1815 года), Кюхельбекер через два года после выхода из Лицея вступил членом в Вольное общество любителей российской словесности. С 1817 по 1820 год произведения Кюхельбекера, главным образом стихотворения, появлялись в большинстве литературных журналов того времени. Поэтическое направление, которому следовал Кюхельбекер, отчетливо выражено им в статье «Взгляд на нынешнее состояние русской словесности», напечатанной во французском журнале «Le Conservateur Imperial» (1817, № 77), издававшемся в Петербурге. Статья тотчас же была переведена в «Вестнике Европы» (1817, № 17—18). Кюхельбекер пытался наметить в этой статье основные пути развития русской литературы так, как он их понимал. Усилия Радищева, Нарежного и Востокова создать национально-самобытную русскую литературу завершились, по мнению Кюхельбекера, в творчестве Гнедича и Жуковского. Через три года Кюхельбекер характеризовал поэзию Жуковского как «творения гения, которые бы должны быть предметом народной гордости и сладострастием душ высоких и чувствительных». Подобное отношение к Жуковскому существенно отметить особенно потому, что через несколько лет от апологии Жуковского Кюхельбекер перешел к борьбе с ним.

Мечты о «вольности» и свободе, о будущей «гармонии» общественных отношений Кюхельбекер выразил в своих «Европейских письмах», печатавшихся в «Невском зрителе» и «Соревнователе просвещения» в 1820 году. Здесь давался очерк истории Европы в фантастической форме воображаемого путешествия. В «Предуведомлении» к первым четырем письмам шла речь о 26 столетии, а в последующих четырех письмах о 25-м. Несомненно, что фантастическая оболочка «писем» возникла исключительно с целью отвлечь внимание цензуры от их политического содержания. К истории государств и народов Кюхельбекер подходил с позиций поборника человеческого прогресса и борца за свободу. Он не идеализировал истории, он чуждался преклонения перед «европейским веком просвещения». Вера Кюхельбекера в «усовершенствование человечества» определяла его оценки недавнего прошлого и давно минувших времен. «Конечно, пройдут, может быть, еще тысячелетия, — писал Кюхельбекер, — пока не достигнет человечество сей высшей степени человечности: но оно достигнет ее...». В этих словах отражены чаяния и перспективы будущего декабриста, его историческая философия, ставшая основой поэтического творчества и литературно-критических взглядов.

В 1820—1821 годах Кюхельбекер сопровождал камергера А. Д. Нарышкина в заграничное путешествие. Ему пришлось побывать в Германии, Италии, Южной Франции и в Париже, где он выступал с публичными лекциями о русской словесности. На лекциях Кюхельбекер говорил о древнем вольном Новгороде и читал произведения современных русских писателей. Лекции вызвали недовольство посланника, и Кюхельбекеру приказано было возвратиться в Россию.

В период путешествия Кюхельбекер наблюдал жизнь в странах Запада. В Париже он посещал палату депутатов и познакомился с кругом деятелей французского либерализма во главе с Бенжаменом Констаном. Кюхельбекер был очевидцем пьемонтского восстания, жестоко разгромленного австрийцами. В стихотворении «Ницца» отражены впечатления поэта от подготовлявшейся борьбы революционных войск с «ненавистными тудесками» (австрийцами, немцами).

Итогом путешествия была подготовленная к печати книга, издать которую Кюхельбекеру так и не удалось. Отрывки из этой книги печатались в «Соревнователе просвещения и благотворения», а также в «Мнемозине». В книге Кюхельбекера шла речь о его заграничных впечатлениях, знакомствах и встречах. В Германии он встречался с одним из вождей немецкого романтизма Тиком и несколько раз посещал Гете в Веймаре. Для Кюхельбекера характерно, что, беседуя с Тиком, он заметил, что реакционный романтик Новалис «не старался быть ясным и совершенно утонул в мистических тонкостях».2 С Гете Кюхельбекер имел три встречи и получил от него в подарок «Maskenzug» с любезной надписью. Со своей стороны Кюхельбекер посвятил Гете стихотворение «К Прометею». В творчестве Гете Кюхельбекер особо выделял мятежные начала.

После высылки из Парижа Кюхельбекер попал в положение опального поэта; за ним утвердилась репутация «отчаянного либерала». Благодаря хлопотам А. И. Тургенева Кюхельбекеру удалось получить место при главнокомандующем на Кавказе генерале А. П. Ермолове, имя которого было весьма популярно среди оппозиционного офицерства и в кругах, близких декабристским тайным организациям. «Наперсник Марса и Паллады», «надежда сограждан», «России верный сын» — так характеризовал Ермолова Рылеев в стихах, ему посвященных. В аналогичных тонах рисовал Ермолова и Кюхельбекер, также посвятивший ему стихотворение.

В 1821 году Кюхельбекер приехал в Тифлис, но уже в мае 1822 года должен был оставить службу вследствие ссоры и дуэли с одним из чиновников и конфликта с Ермоловым. Возвратившись в Россию, Кюхельбекер гостил некоторое время в имении сестры, в Смоленской губернии, затем с середины 1823 года жил в Москве и, наконец, с апреля 1823 года переселился в Петербург.

Решающим и поворотным пунктом в творческой биографии Кюхельбекера была его встреча на Кавказе с Грибоедовым, вскоре перешедшая в горячую дружбу. С помощью Грибоедова Кюхельбекер пришел к осознанию роли и назначения поэта как пророка свободы, воинствующего борца. Под влиянием Грибоедова Кюхельбекер критически переоценил сентиментально-элегическое направление русской поэзии и пересмотрел свое отношение к Жуковскому. Из подражателя и ученика Жуковского Кюхельбекер стал в оппозицию к возглавляемому им течению. В основе творческих исканий Грибоедова и Кюхельбекера лежало стремление создать патриотическую национально-самобытную русскую поэзию. Они боролись против мелочных интересов в поэзии, за ее гражданское содержание, за ее политическую направленность. В связи с этими задачами у Кюхельбекера и сложилось убеждение в необходимости восстановить жанр гражданской оды и заменить ею господствовавшие в 20-е годы сентиментальные элегии. Гражданская лирика Кюхельбекера и пошла по пути одических традиций. Он писал оды в честь восставшей Греции, одой откликнулся он на смерть Байрона, в форме од выражались и его послания, например Ермолову, Грибоедову.

Глагол господень был ко мне
За цепью гор на Курском бреге.
«Ты дни влачишь в ленивом сне,
В мертвящей душу, вялой неге!
На то ль тебе я пламень дал
И силу воздвигать народы?
Восстань, певец, пророк свободы!
Вспрянь, возвести, что я вещал!..»
...........
И се вам знаменье спасенья,
Народы! близок, близок час!
Сам Саваоф стоит за вас!
Восходит солнце обновленья!..
(«Пророчество»).

Так в библейских образах воспевал Кюхельбекер греческое восстание 1821 года. Или вот отрывок из другого его стихотворения, тоже посвященного восставшей Греции:

Века шагают к славной цели —
Я вижу их, — они идут! —
Уставы власти устарели:
Проснулись, смотрят и встают
Доселе спавшие народы,
О радость! грянул час, веселый час свободы!

(«Греческая песнь»).

Представление о поэте как о трибуне и пророке свободы вело Кюхельбекера не только к восстановлению высокой гражданской оды, но и к жанру героической трагедии. Под влиянием Грибоедова Кюхельбекер долго работал над трагедией «Аргивяне» (1822—1824). Как и многие гражданские стихи Кюхельбекера, его трагедия не могла быть опубликована по цензурным условиям.

Греческие образы, весь античный материал трагедии являлись для Кюхельбекера только условными формами. Трагедия была глубоко современна и революционна по содержанию. Центральные перипетии ее фабулы, взятой Кюхельбекером из греческой истории (Плутарх, Корнелий Непот и Диодор), состояли в борьбе двух братьев — тирана и республиканца. В первой редакции «Аргивян» на переднем плане был сам тиран, задача устранения которого рассматривалась как личный героический акт; большое место в первой редакции занимала также любовная интрига. Во второй редакции (не разработанной Кюхельбекером до конца) любовная интрига ослаблена, центр тяжести перенесен на развитие «гражданского политического состава» трагедии и главное место уделяется уже не самому тирану, а героям, борющимся против него, их сложным отношениям, а также настроениям войска, которое восстает против тирана под руководством заговорщиков. Во второй редакции значительную часть трагедии заняли массовые сцены, сцены народного движения.

В 1824—1825 годах Кюхельбекер совместно с В. Ф. Одоевским издавал литературный альманах «Мнемозина», во второй части которого была напечатана его программная статья «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». С большой резкостью восставая против господствовавшего элегического направления в русской поэзии («Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску»), Кюхельбекер призывал к воскрешению оды и возвращению к исконной самобытности и свободе русского языка. «Будем благодарны Жуковскому, — писал Кюхельбекер, — что он освободил нас из-под ига французской словесности и от управления нами по законам Лагарпова Лицея и Баттеева Курса; но не позволим ни ему, ни кому другому, если бы он владел и вдесятеро большим перед ним дарованием, наложить на нас оковы немецкого или английского владычества! — Всего лучше иметь поэзию народную». Кюхельбекер выступал против иноземного подражательного романтизма, связывая вопрос об «истинном романтизме» с вопросом о народности. В этом смысле важным пунктом в его статье было противопоставление «недозрелого Шиллера» «великому Гете» и «однообразного Байрона» «огромному Шекспиру».

Статья Кюхельбекера явилась литературным событием и вызвала оживленную полемику. Весьма заинтересован был статьей и Пушкин, который соглашался с Кюхельбекером в его критике элегического направления, в его борьбе против узости и мелочности лирической поэзии 20-х годов. Но в вопросе о воскрешении оды Пушкин решительно и резко расходился со своим другом. «Ода, не говоря уже об элегии, стоит на низших степенях поэм, — писал Пушкин, — трагедия, комедия, сатира все более ее требуют творчества..., воображения — гениального знания природы... Ода исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого».

Цитированные выше стихи Кюхельбекера о греческом восстании («Глагол господень был ко мне») были осуждены Пушкиным за «мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где все дышит мифологией и героизмом — славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия». Пушкин безоговорочно осуждал и другие одические опыты Кюхельбекера, в частности его послание к Грибоедову, высмеивая особенно выражение «резво-скачущая кровь».

В своей «Оде графу Хвостову» (1825) Пушкин, пародируя отчасти и оду Кюхельбекера на смерть Байрона, ввел «резвоскачущую кровь» со ссылкой на автора.

Спустя несколько лет, уже в крепостном заключении, Кюхельбекер, вспоминая о своих принципиальных расхождениях с Пушкиным, записал в дневнике: «... мы, кажется, шли с 1820 года совершенно различными дорогами, он всегда выдавал себя (искренно ли или нет — это иное дело!) за приверженца школы так называемых очистителей языка, — а я вот уже 12 лет служу в дружине славян под знаменем Шишкова, Катенина, Грибоедова, Шихматова» (запись от 17 января 1833 года). В наброске неизданной статьи 1824 года Кюхельбекер говорил еще точнее, что среди последователей Карамзина, равно как и среди «славян», были свои «классики» и свои «романтики». К числу «славян-романтиков» он причислял Катенина, Грибоедова, Шаховского и самого себя. Но литературное направление Кюхельбекера, которое он сам ошибочно склонен был отчасти возводить к традициям «Беседы любителей русского слова», в действительности было принципиально отлично от теории Шишкова и его единомышленников. Ни Грибоедов, ни Кюхельбекер, конечно, ничего общего не имели с политической основой шишковских реакционных теорий. Их учение о романтизме и народности было связано с передовыми идеями этого периода, с проповедью национальной самобытности и борьбой против некритического подражания иноземным литературным источникам.

Соратником Кюхельбекера по «Мнемозине», его соредактором являлся В. Ф. Одоевский, председатель Московского общества любомудрия. Вероятно, Кюхельбекер был идейно связан также с другими «любомудрами» и, быть может, даже был членом их общества. Характерно, что в последекабрьский период поэты-любомудры в некоторых своих положениях отправлялись от взглядов Кюхельбекера, продолжив вслед за ним одическую традицию, но использовав ее уже в другом направлении, уводящем от общественных и политических проблем.

Тема высокого призвания поэта была разработана Кюхельбекером в драматической шутке «Шекспировы духи» (1825). Эта вещь была полемически направлена против «греческого баснословия», против увлечения классическими традициями и образами античной поэтики. Взамен греческой мифологии Кюхельбекер предлагал новую, «романтическую мифологию», оправдывая ее тем, что «мир поэзии не есть мир существенный», что «поэту даны во власть одни призраки». «Шутка» Кюхельбекера была снабжена теоретическим предисловием, в котором поэт развивал свой взгляд на природу «романтической мифологии». Героем «Шутки» являлся поэт, мечтавший увидеть наяву шекспировых духов. Он почел для себя за унижение написать стихи к именинам по просьбе сестры. Но он рассказал сестре о Шекспире и о его духах. Сестра решила вылечить поэта от его мечтательности, послав к нему своих племянниц наряженными в одежды соответствующих персонажей Шекспира. «Духи» приказали поэту написать к именинам стихи, и только тогда, когда стихи были готовы, поэт узнал о проделке сестры. Кюхельбекер оправдывал своего героя, исходя из того, что «поэту даны во власть одни призраки» и что его мечтатель «есть увеличенное в зеркале фантазии изображение действительного мечтателя».

К «Шекспировым духам» с решительным осуждением отнесся Пушкин: «... ты сознаешься, что характер поэта не правдоподобен, — писал он Кюхельбекеру, — сознание похвальное, но надобно бы сию неправдоподобность оправдать, извинить в самой комедии, а не в предисловии. Поэт мог бы сам совеститься, стыдиться своего суеверия: отселе новые, комические черты» (письмо от начала декабря 1825 года; XIII, 247—248). Пушкин судил Кюхельбекера, исходя из реалистических принципов психологического правдоподобия характера, чего был совершенно лишен романтический герой «Шекспировых духов».

Однако, несмотря на принципиальные расхождения с Кюхельбекером по ряду важнейших вопросов развития русской литературы, Пушкин не мог не уважать его отношения к поэзии как «святым таинствам высокого искусства». Отсюда и знаменитая строфа Пушкина, посвященная Кюхельбекеру в стихотворении «19 октября» (1825):

Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты...
Опомнимся — но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?

С апреля 1825 года, переселившись в Петербург, Кюхельбекер сблизился с Рылеевым и в дружбе с ним углубил свои политические взгляды. В конце ноября 1825 года он был принят Рылеевым в Северное тайное общество.

В показаниях следственной комиссии, характеризуя свои политические убеждения, Кюхельбекер, между прочим, писал: «... взирая на блистательные качества, которыми бог одарил народ русский, народ первый в свете по славе и могуществу своему, по своему звучному, богатому, мощному языку (и это для писателя не последнее), коему в Европе нет подобного, наконец по радушию, мягкосердию, остроумию и непамятозлобию, ему перед всеми свойственному, я душою скорбел, что все это подавляется, все это вянет и, быть может, опадет, не принесши никакого плода в нравственном мире!». Это признание как нельзя более характерно для литератора-декабриста, борца за национальную самобытность русской литературы.

14 декабря Кюхельбекер вместе с Рылеевым и другими декабристами с оружием в руках находился на Сенатской площади. Он стрелял (правда, безрезультатно) в великого князя Михаила Павловича, стрелял (так же безрезультатно) в генерала Воинова и «рассеянных выстрелами мятежников старался поставить в строй». В ночь на 15 декабря Кюхельбекеру удалось бежать из Петербурга; он был схвачен только 19 января 1826 года в Варшаве при попытке перейти границу. Приговор к смертной казни был заменен Кюхельбекеру каторжными работами сроком на 20 лет. Этот срок был снижен до 15 лет, а каторга заменена заключением в крепость. Проведя немногим более десяти лет в одиночном заключении в Петропавловской, Шлиссельбургской, Динабургской, Ревельской и Свеаборгской крепостях, Кюхельбекер был досрочно освобожден в декабре 1835 года и отправлен на поселение в город Баргузин Забайкальской области. В 1844 году, после долгих ходатайств, его перевели в Западную Сибирь, в Тобольскую губернию. Перенесенные испытания и нужда привели Кюхельбекера к туберкулезу, от которого он и скончался, незадолго до смерти ослепнув.

Отрезанный от внешнего мира, в одиночном заключении, а затем в ссылке, Кюхельбекер неустанно продолжал литературные занятия. Он регулярно вел дневник, записывая свои отзывы о прочитанных книгах, свои теоретико-литературные и критические суждения. Он писал лирические стихи и поэмы, создавал эпические и драматические произведения, наконец занимался переводческой деятельностью. Из всего огромного количества написанного Кюхельбекером после 1825 года благодаря посредничеству друзей удалось напечатать несколько стихотворений анонимно и под псевдонимом В. Гарпенко, издать анонимно «Ижорского» (1835) и «Русский Декамерон 1831 г.» (1836), да выпустить фарс «Нашла коса на камень». Крепостной узник, а затем поселенец, Кюхельбекер был лишен права печататься, и, несмотря на отчаянные усилия, ему так и не удалось связаться с литературой и журналистикой 30—40-х годов. Он оказался навсегда оторванным от живой современности.

Находясь в крепости, Кюхельбекер перечитывал журналы 10—20-х годов; о новых именах в русской литературе, о литературных событиях 30—40-х годов он и впоследствии, находясь на поселении, узнавал с запозданием, по случайно доходившим до него книгам. Неослабевавшую остроту литературных интересов Кюхельбекера, его критическую проницательность характеризует целый ряд фактов. Так, прочитав отрицательную рецензию на «Арабески» Гоголя в «Библиотеке для чтения», Кюхельбекер уже догадывался о подлинном значении Гоголя. «Из выписок Сенковского, который его <Гоголя> впрочем ругает, — писал Кюхельбекер Пушкину 3 августа 1836 года из Баргузина, — вижу, что он <Гоголь> должен быть человек с истинным дарованием. Пришли мне его комедию» (очевидно, «Ревизор») (Пушкин, XVI, 148). Познакомившись со статьей Белинского о «Герое нашего времени» Лермонтова, Кюхельбекер записывает в своем дневнике: «... я, судя уже и по рецензии, принужден поставить Лермонтова выше Марлинского и Сенковского, а это люди, право — недюжинные. Итак, матушка Россия, — поздравляю тебя с человеком!» (запись от 5 февраля 1841 года).

Художественное творчество Кюхельбекера 30—40-х годов было сосредоточено главным образом в области эпоса и драмы. Проблемы, которые он ставил перед собой, для русской литературы были уже запоздавшими проблемами. Они могли волновать только поэта-декабриста, деятеля эпохи 20-х годов.

Первым произведением Кюхельбекера, созданным в крепости, была монументальная поэма «Давид», оконченная в конце 1829 года и отразившая на себе большое влияние Грибоедова. Поэма содержала около восьми тысяч строк. Библейские образы поэмы были формой выражения автобиографических тем крепостного узника: преобладающее значение имела тема изгнания; после получения известия о гибели Грибоедова Кюхельбекером был написан «Плач Давида над Саулом и Ионафаном».

Многословие и растянутость — характерные недостатки многих произведений Кюхельбекера — отличают и эту поэму (полностью не изданную до сих пор). Однако некоторые части поэмы отличаются значительными художественными достоинствами (преимущественно лирические отступления).

Другим большим произведением Кюхельбекера была поэма о возвращении евреев из изгнания — «Зоровавель», написанная в 1831 году в связи с надеждами на возвращение декабристов. К этой поэме Кюхельбекер присоединил теоретико-литературный комментарий под названием «Русский Декамерон».

В связи с углубленным интересом к народности Кюхельбекер, «а сколько это возможно было в крепости, изучает русское народное творчество и древнерусскую историю. В результате этой работы в 1832 году он пишет поэму «Юрий и Ксения», первоначально озаглавленную «Отрочий монастырь». К 1833 году относится посвященная Пушкину поэма в «пяти разговорах» — «Сирота». Поэма построена в форме рассказа ссыльного старика-декабриста о своем детстве.

В 1834 году Пушкин прислал Кюхельбекеру несколько исторических книг, преимущественно о «смутном времени». Чтение этих книг привело Кюхельбекера к написанию в том же году исторической трагедии в пяти действиях — «Прокофий Ляпунов» (трагедия эта была напечатана лишь в 1938 году).

Как и «Аргивяне», «Прокофий Ляпунов» написан белым ямбом; заглавие трагедии дано по имени ее главного героя, вождя народного ополчения. Образ Прокофия Ляпунова, погибшего в борьбе с изменниками и предателями, представлен не только как образ патриота, но и как образ защитника демократии, пекущегося об интересах простых людей, земледельцев. Ляпунову и его сторонникам противопоставлены в трагедии польские интервенты, соединившиеся с изменниками. Главная интрига трагедии заключается в том, что враги Ляпунова написали подложную грамоту, призывавшую к избиению казаков, и пустили эту грамоту якобы от имени Ляпунова. Явившись в казачий стан для разоблачения, Ляпунов был убит. В трагедии ярко выражена обреченность Ляпунова, предчувствие им своего конца. Сам автор осознавал это как недостаток и, говоря о трагедии, отмечал, что ее герой, собственно, не может называться героем, «ибо мало движется, мало изменяет события; он лицо более страдательное». К недостаткам трагедии относится также идеализированный образ поляка Гонсевского, который является к Ляпунову и предупреждает его о грозящей ему опасности. Образ Гонсевского наделен рыцарскими чертами и представлен как образ «благородного врага». Сцена с Гонсевским внесла в трагедию ненужный театральный эффект, вступив в противоречие с другими сценами. Несмотря на слабые стороны трагедии, на ряд ее недостатков, по своей основной мысли она была прогрессивна. Самая обреченность главного героя (в этом отношении Прокофий Ляпунов близок Наливайке из поэмы Рылеева) во многом была связана с чувствами самого Кюхельбекера, участника разгромленного движения декабристов.

В 1835 году Кюхельбекер работал над двумя произведениями: над поэмой «Семь спящих отроков» (сюжет — из истории гонений на христиан времен Диоклетиана) и над философской поэмой «Агасвер» («Вечный жид»). Последняя поэма была задумана Кюхельбекером как философское и сатирическое обозрение всей мировой истории. Было написано восемь больших отрывков, причем часть из них обрабатывалась уже в 1840—1842 годах, а заключительный отрывок был написан в год смерти Кюхельбекера. В авторском предисловии отмечалось, что «... отрывки поэмы „Агасвер“ собственно не иное что, как разрозненные звенья бесконечной цепи, которую можно протянуть через всю область истории Римской империи, средних веков и новых до наших дней. Это собственно не поэма, а план, рама и вместе образчик для поэмы всемирной... Агасвер путешествует из века в век, как Байронов Чайльд Гарольд из одного государства в другое». Эпические картины в «Агасвере» чередовались с лирическими отступлениями, насыщенными гражданским пафосом, который сочетался, однако, с безысходным историческим пессимизмом. Пессимистические ноты особенно сильны в заключительном отрывке, который по некоторым мотивам близок «Последней смерти» Баратынского.

Самыми большими произведениями Кюхельбекера, написанными за период тюрьмы и ссылки, были «Ижорский» и «Иван — купецкий сын». Трагедия-мистерия «Ижорский» состояла из трех частей; две первые части, писавшиеся с 1829 по 1833 год, удалось издать в 1835 году благодаря хлопотам Пушкина. Третья часть, написанная в 1840—1841 годах, оставалась неизданной до 1939 года. В письме к Жуковскому от 11 июня 1846 года Кюхельбекер, прося его о переиздании трагедии, указывал, что произведение «будет иметь полный смысл» только с третьей частью, «без коей оно чудовищно».

По замыслу автора «Ижорский» должен был явиться «русским Фаустом». В этом произведении у Кюхельбекера сплелись сложные идейные влияния. Трагедия-мистерия Кюхельбекера была озаглавлена по имени центрального ее персонажа, разочарованного героя, искателя смысла жизни, за душу которого борются небесные и демонические силы. Романтическая сказочная мифология представлена в «Ижорском» в руссифицированной окраске. «Чудища», сопровождающие героя, названы Кикиморой, которая выступает в роли Мефистофеля, Шишиморой, Букой и т. д. «Бука в виде обезьяны на престоле, в порфире и с пуком розог» дала повод Катенину усмотреть вызывающий намек на Николая I. Вторая часть «Ижорского» кончалась катастрофой героя, и только слова доброго духа предсказывали его грядущее спасение. В третьей части трагедии, в связи с которой все произведение, по словам самого Кюхельбекера, получало «свое истинное религиозно-нравственное значение», выведены исторические лица греческого восстания, а сам Ижорский кончает жизнь в Греции. Существует предположение, что на окончание «Ижорского» натолкнул Кюхельбекера Лермонтов, роман которого «Герой нашего времени» был оценен Кюхельбекером как гениальный. Однако по первоначальному замыслу и по особенностям разработки двух первых своих частей «Ижорский» стоял в теснейшей связи с романтическим направлением 20-х годов. Эти две части трагедии, изданные в 1835 году, произвели впечатление анахронизма. Резко неодобрительно отнесся к «Ижорскому» Белинский, не знавший, конечно, как и другие современники, третьей части трагедии. Белинский, возможно, не знал также и имени ее автора.

По темам и некоторым персонажам с «Ижорским» связана романтическая сказочная драма Кюхельбекера «Иван — купецкий сын», начатая в 1832 году и писавшаяся свыше десяти лет. В этой драме Кюхельбекер бичевал торгашество и приобретательство. Действующим лицом здесь выводился «трус, скряга и мерзавец». Один из эпизодов драмы был посвящен английскому дипломату, графу Эльджину, нагло разграбившему Афины и Парфенон и за громадные суммы продавшему в 1816 году награбленные ценности британскому парламенту. Эпизод об Эльджине в «Иване — купецком сыне» восходит, очевидно, к Байрону, заклеймившему Эльджина в «Проклятии Минервы» и в «Чайльд-Гарольде».

Последний драматургический замысел Кюхельбекера «Архилох» — автобиографическая поэма о судьбе гражданина и поэта. К «Архилоху», задуманному еще в 1833 году по образцу «Аристофана» Шаховского, Кюхельбекер много раз возвращался, но поэмы не закончил.

Творческая энергия Кюхельбекера в тюрьме и ссылке была неиссякаема. Он ставил себе поистине колоссальные задачи. Наряду с оригинальным творчеством, начиная с 1828 года, он взялся за перевод Шекспира. На протяжении шести-семи лет он перевел «Макбета», «Генриха IV», «Ричарда II», «Ричарда III», начал переводить «Венецианского купца». В 1832 году им была написана обширная теоретико-литературная статья «Рассуждение о восьми исторических драмах Шекспира и, в особенности, о Ричарде III». Из прозаических вещей Кюхельбекера следует отметить его роман «Последний Колонна», или «Итальянец», начатый в 1832 году (роман напечатан лишь в 1938 году).

Основными темами лирики Кюхельбекера в период тюрьмы и ссылки являются темы дружбы и высокого назначения поэта. В своих стихах Кюхельбекер вспоминал о Грибоедове, о Пушкине, о Рылееве. Религиозные и пессимистические мотивы сплетались у Кюхельбекера с ярким протестом, характеризующим представителя разбитого, но не уничтоженного революционного движения. В стихотворении «Тень Рылеева», написанном в Шлиссельбургской крепости, поэт вложил в уста своему погибшему другу такие слова:

«Блажен и славен мой удел:
Свободу русскому народу
Могучим гласом я воспел,
Воспел, и умер за свободу!
Счастливец, я запечатлел
Любовь к земле родимой кровью —
И ты, я знаю, пламенел
К отчизне чистою любовью.
Грядущее твоим очам
Разоблачу я в утешенье —
Поверь, не жертвовал ты снам:
Надеждам будет исполненье!».

Революционно-романтические мечты о далеком будущем, когда «надеждам будет исполненье», иногда сменялись у Кюхельбекера пессимистическими, скорбными нотами. В стихотворении «19 октября» (1838) Кюхельбекер, вспоминая об ушедших друзьях, с потрясающей лирической силой говорил и о самом себе:

А я один средь чуждых мне людей,
Стою в ночи, беспомощный и хилый,
Над страшной всех надежд моих могилой,
Над мрачным гробом всех моих друзей.
В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
Последний пал родимый мне поэт...
И вот опять Лицея день священный;
Но уж и Пушкина меж вами нет.
Не принесет он новых песней вам, —
И с них не затрепещут перси ваши,
Не выпьет с вами он заздравной чаши:
Он воспарил к заоблачным друзьям —
Он ныне с нашим Дельвигом пирует,
Он ныне с Грибоедовым моим:
По них, по них душа моя тоскует;
Я жадно руки простираю к ним.

Тема участи поэтов, являвшаяся лирической темой Кюхельбекера еще в 20-е годы (ср. стихотворение «Участь поэтов», 1823), заново была осознана им в период тюрьмы и ссылки. Гибель друзей — Рылеева, Грибоедова, Пушкина — он ставил в непосредственную связь с теми преследованиями и испытаниями, которые пережил сам:

Горька судьба поэтов всех племен;
Тяжеле всех судьба казнит Россию —

писал Кюхельбекер в 1845 году, — за год до своей смерти. Гибель русских поэтов он осознавал как преступление самодержавия: оно убило Рылеева, оно свело в могилу Грибоедова и Пушкина:

Для славы и Рылеев был рожден;
Но юноша в свободу был влюблен...
Стянула петля дерзостную выю.
Не он один; другие вслед ему,
Прекрасной обольщенные мечтою, —
Пожалися годиной роковою...
(«Участь русских поэтов»).

Но никакие, самые тяжкие испытания не могли уничтожить в сознании Кюхельбекера веры в конечное торжество дела свободы, которому он, вместе со всеми лучшими людьми своей эпохи, отдал жизнь и дарование.

21.06.2016, 23027 просмотров.