Кто не делится найденным, подобен свету в дупле секвойи (древняя индейская пословица)
Версия для печати
Библиографическая запись:
Софья. Сложность характера. Полемика вокруг образа Софьи в критике и литературоведении. — Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.ru//russian_literature/istoriya-russkoj-literatury-xix-veka/sofya-slozhnost-xaraktera-polemika-vokrug-obraza-sofi-v-kritike-i-literaturovedenii/ (дата обращения: 23.04.2024)
Софья. Сложность характера. Полемика вокруг образа Софьи в критике и литературоведении
Содержание
Софья. Сложность характера
Софья Павловна Фамусова названа Грибоедовым девушкой неглупой. Само имя “София” в переводе с греческого означает мудрость. Такие девушки, наделенные умом и добротой, в русском комедии и в литературе эпохи Просвещения всегда были главными героинями. Одна из них, выведенная в “Недоросле” Фонвизина, до конца стоит против царства глупости, выдерживая напор Простаковых, и находит счастье с возлюбленным Милоном.
Грибоедова и здесь занимает вопрос: почему неглупая девушка, которая могла бы быть настоящей подругой Чацкому, составить его счастье (недаром в отроческие годы Чацкий был героем ее романа) и вместе противостоять косной фамусовской Москве, изменяет своим ранним духовным и душевным потребностям и по собственной воле, избрав возлюбленным ничтожное существо, попадает в глупое, комическое положение Грибоедов словно иронизирует над именем Софьи: какая уж тут мудрость, если в конце комедии героиня узнает, что она жестоко обманута и обманулась. Более даже обманулась, чем была обманута, потому что не Молчалин играет активную роль в романе Софьи, а она сама.
Есть выражение: любовь слепа. Оно столь же живуче и справедливо, как прямо ему противоположное: любовь умна и прозорлива. Это происходит потому, что нельзя указать причину, по которой один человек полюбил другого. Полюбил – и все. Любовь не отвечает на вопросы, которые задает рассудок. Но, не в силах разумно объяснить, почему один человек полюбил другого, люди вполне могут понять, почему данная любовь оказалась возможной и почему она оказалась “слепой”, лишенной мудрости.
Если три года не изменили Чацкого (он по-прежнему верит в разум, по-прежнему любит Софью, по-прежнему насмешливо смотрит на Москву), то Софья за те же три года переменилась. Причина, намекает Грибоедов устами Фамусова, – женское московское воспитание, оторванное от национальных корней. Софья воспитана “мадамой”, француженкой, падкой на деньги. Она окружена московскими тетушками. Москва победила ее своими привычками, нравами, обычаями, затхлой, застойной атмосферой. В ней легко поглупеть даже умному человеку. Фамусов становится глупцом по обычаю, держась стародавних жизненных правил, Софья – по “слепоте”. В отличие от Фамусова она не противница новизны, но из всевозможных новшеств усваивает то, что противоречит подлинным национальным устоям и коренным нравам. Французское влияние – мода, лавки Кузнецкого моста, чтение французских книг. Невиданная смелость (приглашение Молчалина к себе в спальню ночью) навеяна именно романами, большей частью сентиментальными, романтическими балладами, чувствительными историями. Казалось бы, София не страшится, в отличие от Фамусова, Молчалина и Лизы, чужого мнения: “Что мне молва Кто хочет, тот и судит…”, “А кем из них я дорожу Хочу люблю, хочу скажу”, “Да что мне до кого до них до всей вселенны Смешно – пусть шутят их; досадно – пусть бранят”. “Иначе расскажу Всю правду батюшке, с досады. Вы знаете, что я собой не дорожу” – такие фразы слышатся из уст Софьи. И в этом видна горячая, цельная натура, готовая отстаивать свое право на любовь. Но все дело в том, что в этом несходстве для Грибоедова заключено чуждое русской девушке и женщине качество. Им более к лицу, согласно национальным нравам, кротость, послушание, а не вызов воле родителей. Капризное самодурство, самовосхваление и смелость суждений – это скорее удел московских тетушек, чей колоритный образ в лице Хлестовой, княгини Тугоуховской тоже выведен в комедии. Но в данном случае презрение к молве, с точки зрения Грибоедова, – не только проявление личного достоинства, а и результат чтения французских книг, где героини во имя любви забывают “и женский страх и стыд”, теряют целомудрие и прилюдно, не стесняясь, обнажают свои чувства. В Софье Грибоедов видит страшную смесь московской барыни, злобной кумушки, которая пускает сплетню о сумасшествии Чацкого, и напичканной французскими книгами барышни из сентиментального романа, готовой ночь напролет любезничать с молодым мужчиной в своей спальне и падать в обморок из-за пустяка, демонстрируя свою особую чувствительность. Чацкий винит во всем Москву, Фамусов – французов и Кузнецкий мост. Но, спрашивается, ради кого все жертвы Софьи Ради ничтожного, подлого существа. Значит, отстаивая свое мнение, свою любовь, готовясь пожертвовать собой, София действует в “ослеплении”. Она как бы пребывает в состоянии любовного помешательства. В ее голове все смещается и все принимает иной, ненормальный вид.
По замыслу Грибоедова, в этом наиболее всего виноваты французское воспитание, влияние и моды. Именно вследствие их София вообразила себя сентиментальной героиней “чувствительного” романа. Ее душа выбрала платонического возлюбленного, молчаливого, тихого, робкого не в пример смелому и самостоятельному Чацкому и типично московскому жениху Скалозубу, ограниченному, но богатому и быстро продвигающемуся по службе. Как сентиментальной героине, в роль которой вошла Софья, ей нужен мечтательный и чувствительный, без слов понимающий ее собеседник, перед ним раскрылась бы ее нежная и жаждущая любви душа. Понятно, что угодливость Молчалина София принимает за доброту души, за простоту нрава, за уступчивость, скромность. Молчалин для Софьи не скучен, потому что она придумала его и наградила предмет своей любви спокойствием, идеальной нравственностью, твердыми и высокими моральными свойствами. София не допускает мысли, что Молчалин притворяется и обманывает ее. То, что в Молчалине с первых его слов открыто для Чацкого, – низость, подлость души, для Софии скрыто за семью печатями. Чацкий до последнего свидания Софии с Молчалиным не может поверить, что София влюбилась в Молчалина. Он называет ее притворщицей, обманщицей и только при разъезде гостей узнает правду. Узнает, что ни обмана, ни притворства не было и что он, Чацкий, обманывая себя, лучше думал о Софье, чем она оказалась на самом деле. Грибоедов смеется, иронизирует и над Чацким, и над тем, как Софья изливает жар своей души перед ничтожным человеком. Своеобразной пародией на любовь Софии к Молчалину и на сюжет, придуманный Софией, оказывается рассказанный ею “сон”, очень похожий на баллады Жуковского. Тут и цветистый луг, и милый человек, вкрадчивый, тихий, робкий. Наконец, темная комната, внезапно разверзшийся пол, оттуда появляется Фамусов бледен как смерть, дыбом волоса, с громом распахнутые двери, в которые вламываются чудовища. Они вместе с Фамусовым отнимают возлюбленного и увозят его, истошно кричащего. Тут София проснулась, совсем как Светлана в балладе Жуковского, и Грибоедов устами Фамусова повторяет заключение баллады (“В ней большие чудеса, Очень мало складу”): “Где чудеса, там мало складу”. Смысл этого повтора ясен: София придумала себя, придумала Молчалина, и все это вместе – результат любовного дурмана и новомодных литературных поветрий и веяний. И потому в финале комедии она терпит полное крушение: выдуманный ею сентиментальный сюжет рушится. Ее возлюбленный оказывается не платоническим воздыхателем, каким он притворялся, а расчетливым, корыстным и, главное, низким и подлым человеком. Самой же Софии угрожает домашняя опала и ссылка – Фамусов намерен заточить ее в глуши, в деревне. Тут-то, словно в насмешку, сбывается и дурной “балладный” сон: отец разлучает Софию с Молчалиным и удаляет их в разные концы империи. Софии некого винить – она сама виновата в том, что впала в обман. Причина, почему ее любовь к Молчалину стала возможной, заключена в ее подчинении нравам старой Москвы и в пристрастии к французским модам, к сентиментальной литературе. Тем самым Софья вытравила из своей души коренные национальные начала, и это привело ее к катастрофе.
Драма Софьи
Не репетиловщина ли, процветавшая в фамусовской Москве во время путешествия Чацкого, послужила причиной охлаждения к нему Софьи? Ведь это девушка умная, независимая и наблюдательная. Она возвышается над окружающей ее светской средой. В отличие от сверстниц она не занята погоней за женихами, не дорожит общественным мнением, умеет постоять за себя:
А кем из них я дорожу?Хочу люблю, хочу скажу…Да что мне до кого? до них? до всей вселенны?Смешно? – пусть шутят их; досадно? – пусть бранят.
Мы знаем, что в отсутствие Чацкого она много читала и это были сентиментальные романы, признаки увлечения которыми явственно проступают в придуманном ею сне:
Позвольте… видите ль… сначалаЦветистый луг; и я искала ТравуКакую-то, не вспомню наяву.Вдруг милый человек, один из тех, кого мыУвидим – будто век знакомы,Явился тут со мной; и вкрадчив, и умен,Но робок… знаете, кто в бедности рожден…
Софья воспроизводит здесь сюжетную схему романа «Новая Элоиза» Руссо: богатая Юлия, влюбленная в бедного учителя Сен-Пре; родовые предрассудки, препятствующие браку и семейному счастью влюбленных. Эту историю Софья переносит на себя и Молчалина, воображая его героем сентиментального романа. Умный Молчалин смекает и включается в игру воображения этой, по его словам, «плачевной крали», надевает маску сентиментального влюбленного:
Возьмет он руку, к сердцу жмет,Из глубины души вздохнет.
Погружаясь в чуждый декабризму мир сентиментальных романов, Софья перестает ценить и понимать ум Чацкого. Сравнивая свой идеал влюбленного человека с Чацким, она говорит:
Конечно, нет в нем этого ума,Что гений для иных, а для иных чума,Который скор, блестящ и скоро опротивит,Который свет ругает наповал,Чтоб свет о нем хоть что-нибудь сказал:Да эдакий ли ум семейство осчастливит?
Но ведь шумит и свет ругает наповал ради популярности не Чацкий, а Репетилов! Оказывается, с самого начала комедии Софья видит в Чацком Репетилова – жалкую пародию на него.
Так Софья ускользает от Чацкого в мир чуждой ему «карамзинской» культуры, в мир Ричардсона и Руссо, Карамзина и Жуковского. Романтическому уму она предпочитает чувствительное, сентиментальное сердце. Чацкий и Софья, лучшие представители своего поколения, как бы олицетворяют два полюса русской культуры 1810-1820-х годов: активный гражданский романтизм декабристов (Чацкий) и поэзию чувства и сердечного воображения «карамзинистов» (Софья). И нельзя не заметить, что судьба Софьи столь же трагикомична, как и судьба Чацкого. Оба героя-романтика в освещении Грибоедова-реалиста терпят сокрушительное поражение, сталкиваясь с реальной сложностью жизни. И причины этого поражения сходны: если у Чацкого ум с сердцем не в ладу, то у Софьи – сердце с умом. Обращаясь к Чацкому в финале комедии, Софья говорит «вся в слезах» о Молчалине:
Не продолжайте, я виню себя кругом.Но кто бы думать мог, чтоб был он так коварен!
А Чацкий, обрекая себя на участь «вечного скитальца», бросает под занавес:
Вон из Москвы! сюда я больше не ездок.Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,Где оскорбленному есть чувству уголок! -Карету мне, карету!
Можно ли считать, что Чацкий покидает фамусовскую Москву как победитель? Кажется, что нет… Впрочем, Гончаров считал иначе: «Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей. Он вечный обличитель лжи, запрятавшейся в пословицу: „Один в поле не воин“. Нет, воин, если он Чацкий, и притом победитель, но передовой воин, застрельщик и – всегда жертва».
Полемика вокруг образа Софьи в критике и литературоведении
Критика:
1) «Что такое Софья? Светская дѣвушка, унизившаяся до связи почти съ лакеемъ. Это можно объяснить воспитаніемъ — дуракомъ отцомъ, какою-нибудь мадамою, допустившею себя переманить за лишнихъ 500 рублей. Но въ этой Софьѣ есть какая-то энергія характера: она отдала себя мужчинѣ, не обольстясь ни богатствомъ, ни знатностью его, словомъ, не по разсчету, а напротивъ, ужъ слишкомъ по неразсчету; она не дорожитъ ничьимъ мнѣніемъ, и когда узнала, кто такой Молчалинъ, съ презрѣніемъ отвергаетъ его, велитъ завтра же оставить домъ, грозя, въ противномъ случаѣ, все открыть отцу. Но какъ она прежде не видѣла, что такое Молчалинъ? — Тутъ противорѣчіе, котораго нельзя объяснить изъ ея лица, а всѣ другія объясненія не могутъ, какъ внѣшнія и произвольныя, имѣть мѣста при разсматриваніе созданнаго поэтомъ характера. И потому Софья не дѣйствительное лицо, а призракъ». (Бѣлинскій. Сочиненія, т. V, стр. 85—86).
2) «Смѣсь хорошихъ инстинктовъ съ ложью, живого ума съ отсутствіемъ всякаго намека на идеи и убѣжденія, — путаница понятій, умственная и нравственная слѣпота — все это не имѣетъ въ Софьѣ характера личныхъ пороковъ, а является, какъ общія черты ея круга. Въ собственной, личной ея физіономіи прячется въ тѣни что-то свое, горячее, нѣжное, даже мечтательное. Остальное принадлежитъ воспитанію.
Французскія книжки, на которыя сѣтуетъ Фамусовъ, фортепіано (еще съ аккомпаниментомъ флейты), стихи; французскій языкъ и танцы — вотъ что считалось классическимъ образованіемъ барышни. А потомъ — «Кузнецкій Мостъ и вѣчныя обновы»; балы, такіе, какъ этотъ балъ у ея отца, и это общество — вотъ тотъ кругъ, гдѣ была заключена жизнь «барышни». Женщины учились воображать и чувствовать и не учились мыслить и знать. Мысль безмолвствовала, говорили одни инстинкты. Житейскую мудрость почерпали онѣ изъ романовъ, повѣстей — и оттуда инстинкты развивались, сентиментальность, исканіе идеала въ любви, а иногда и хуже.
Въ снотворномъ застоѣ, въ безвыходномъ морѣ лжи, у большинства женщинъ снаружи господствовала условная мораль, а втихомолку жизнь кипѣла, за отсутствіемъ здоровыхъ и серіозныхъ интересовъ, вообще всякаго содержанія, тѣми романами, изъ которыхъ и создалась «наука страсти нѣжной». Онѣгины и Печорины — вотъ представители цѣлаго класса, породы ловкихъ кавалеровъ, jeunes premiers. Эти передовыя личности въ high life — такими являлись и въ произведеніяхъ литературы, гдѣ и занимали почетное мѣсто со временъ рыцарства и до нашего времени, до Гоголя. Самъ Пушкинъ, не говоря о Лермонтовѣ, дорожилъ этимъ внѣшнимъ блескомъ, этою предварительностію du bon ton, манерами высшаго свѣта, подъ которою крылось и «озлобленіе», и «тоскующая лѣнь», и «интересная скука». Пушкинъ щадилъ Онѣгина, хотя касается съ легкой ироніей его праздности и пустоты, но до мелочи и съ удовольствіемъ описываетъ модный костюмъ, бездѣлки туалета, франтовство — и ту напущенную на себя небрежность и невниманіе ни къ чему, это fataité, позированье, которымъ щеголяли дэнди. Духъ позднѣйшаго времени снялъ заманчивую драпировку съ его героя и всѣхъ подобныхъ ему «кавалеровъ» и опредѣлилъ истинное значеніе такихъ господъ, согнавъ ихъ съ перваго плана.
Они и были героями и руководителями этихъ романовъ, и обѣ стороны дрессировались до брака, который поглощалъ всѣ романы почти безслѣдно, развѣ попадалась и оглашалась какая-нибудь слабонервная, сентиментальная, — словомъ, дурочка, или героемъ оказывался такой искренній «сумасшедшій», какъ Чацкій.
Но въ Софьѣ Павловнѣ, спѣшимъ оговориться, т.-е. въ чувствѣ ея къ Молчалину, есть много искренности, сильно напоминающей Татьяну Пушкина. Разницу между ними кладетъ «московскій отпечатокъ», потомъ бойкость, умѣнье владѣть собой, которое явилось въ Татьянѣ при встрѣчѣ съ Онѣгинымъ уже послѣ замужества, а до тѣхъ поръ она не сумѣла солгать о любви даже нянѣ. Но Татьяна — деревенская дѣвушка, а Софья Павловна — московская, по тогдашнему развитая.
Между тѣмъ въ любви своей точно такъ же готова выдать себя, какъ Татьяна: обѣ, какъ въ лунатизмѣ, бредятъ въ увлеченіи съ дѣтской простотой. И Софья, какъ Татьяна же, сама начинаетъ романъ, не находя въ этомъ ничего предосудительнаго, даже не догадываясь о томъ. Сперва удивляется хохоту горничной при разсказѣ, какъ она проводитъ съ Молчалинымъ всю ночь: «ни слова вольнаго — и такъ вся ночь проходитъ!» «Врагъ дерзости, всегда застѣнчивый, стыдливый!» Вотъ чѣмъ она восхищается въ немъ.
Это смѣшно, но тутъ есть какая-то почти грація — и куда далеко до безнравственности, нужды нѣтъ, что она проговорилась словомъ: хуже — это тоже наивность. Громадная разность не между ею и Татьяной, а между Онѣгинымъ и Молчалинымъ. Выборъ Софьи, конечно, не рекомендуетъ ея, но и выборъ Татьяны былъ случайный, да едва ли ей и было изъ кого выбирать.
Вглядываясь глубже въ характеръ и обстановку Софьи, видишь, что не безнравственность (но и не «Богъ», конечно), «свели ее», съ Молчалинымъ. Прежде всего, влеченіе покровительствовать любимому человѣку, бѣдному, скромному, не смѣющему поднять на нее глазъ, — возвысить его до себя, до своего круга, дать ему семейныя права. Безъ сомнѣнія, ей въ этомъ улыбалась роль властвовать надъ покорнымъ созданіемъ, сдѣлать его счастье и имѣть въ немъ вѣчнаго раба. Не ея вина, что изъ этого выходилъ будущій «мужъ-мальчикъ, мужъ-слуга» — идеалъ московскихъ мужей. На другіе идеалы негдѣ было наткнуться въ домѣ Фамусова.
Вообще къ Софьѣ Павловнѣ трудно отнестись не симпатично: въ ней есть сильные задатки недюжинной натуры, живого ума, страстности и женской мягкости. Она загублена въ духотѣ, куда не проникалъ ни одинъ лучъ свѣта, ни одна струя свѣжаго воздуха. Не даромъ любилъ ее Чацкій. Послѣ него, она одна изъ всей этой толпы напрашивается на какое-то грустное чувство, и въ душѣ читателя противъ нея нѣтъ того безучастнаго смѣха, съ какимъ онъ разстается съ прочими лицами. Ей, конечно, тяжелѣе всѣхъ, тяжелѣе даже Чацкаго, и ей достается свой «милліонъ терзаній». (Гончаровъ. Сочиненія).
3) «Софья, оказывается, тяготѣетъ не къ силѣ ума, а къ силѣ глупости. Какой-то ворожбою проникъ ей въ сердце человѣкъ, совершенно противоположный Чацкому. Конечно, «сердцу дѣвы нѣтъ закона», и было бы странно и безплодно спрашивать, чѣмъ плѣнилъ ее Молчалинъ. Недоумѣніе вызываетъ здѣсь только одно: Софья даетъ передъ Чацкимъ такую характеристику Молчалина, которая должна бы разрушить въ ея глазахъ все обаяніе этого лицемѣрнаго воздыхателя. Не впалъ ли здѣсь Грибоѣдовъ въ этическую ошибку? Вѣдь мы только въ томъ случаѣ совершенно поняли бы любовь Софьи къ Молчалину, если бы послѣдній казался ей не такимъ, какимъ онъ кажется намъ. Это находится, между прочимъ, въ связи съ обычными пріемами Грибоѣдова: онъ въ уста своихъ персонажей часто вкладываетъ уничтожающія характеристики и даже самохарактеристики; его герои съ какой-то непонятной наивностью, въ которой повиненъ авторъ, сами говорятъ о себѣ то, что о нихъ долженъ быдъ бы сказать сатирикъ». (Ю. Айхенвальдъ. «Силуэты». В. I).
18.07.2016, 6864 просмотра.