Общественная ситуация в России в период «мрачного семилетия» (1848 – 1855) и накануне 1861 года. Западники и славянофилы в журналистике и критике.
Противостояние «дидактизма» и «артистизма», «рационального» и «сердечного» в критических статьях Н.Чернышевского, Н.Добролюбова, А.Дружинина, В.Боткина. Н.Чернышевский, Н.Добролюбов, А.Дружинин, А.Григорьев в полемике о «пушкинском» и «гоголевском» направлениях.
Вульгарный материализм и эстетический нигилизм Д.Писарева-критика.
«Раскол в нигилистах» как отражение кризиса «реальной» критики.
Кто не делится найденным, подобен свету в дупле секвойи (древняя индейская пословица)
Версия для печати
Библиографическая запись:
Идеологическая борьба в литературной критике 50-х – 60-х годов. — Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.ru//178/ideologicheskaya-borba-v-literaturnoj-kritike-50-x-60-x-godov/ (дата обращения: 19.04.2024)
Идеологическая борьба в литературной критике 50-х – 60-х годов
Содержание
Общественная ситуация в России в период «мрачного семилетия» (1848 – 1855) и накануне 1861 года. Западники и славянофилы в журналистике и критике.
Противостояние «дидактизма» и «артистизма», «рационального» и «сердечного» в критических статьях Н.Чернышевского, Н.Добролюбова, А.Дружинина, В.Боткина. Н.Чернышевский, Н.Добролюбов, А.Дружинин, А.Григорьев в полемике о «пушкинском» и «гоголевском» направлениях.
Вульгарный материализм и эстетический нигилизм Д.Писарева-критика.
«Раскол в нигилистах» как отражение кризиса «реальной» критики.
************************************************************************
Общественно-историческая ситуация этого времени определялась следующими событиями: 1848 год – февральская революция и провозглашение республики во Франции, 1855 год – поражение России в Крымской войне и смерть Николая I, 1861 год – отмена крепостного права. Эти события, каждое по-своему, влияли на историко-литературный процесс и характер литературной критики. В период с 1848 по 1855 год (так называемое «мрачное семилетие») предпринимается попытка остановить революционную волну на пороге России. Происходит тщательный отбор на государственную службу. Министром просвещения назначается Ширинский-Шихматов, который создаёт новый цензурный комитет с огромными полномочиями. Н.Некрасов писал по этому случаю: «Но поднялась тогда тревога/ В Париже буйном — и у нас/По-своему отозвалась.../Скрутили бедную цензуру —/Послушав, наконец, клевет,/И разбирать литературу/Созвали целый комитет (из стихотворения 1855 года «В.Г.Белинский»).
Члены «комитета» нашли в «Отечественных записках» и «Современнике» дух «прогрессистов». Ф.Тютчев в это время становится цензором ведомства иностранной цензуры, а с 1858 года его председателем. Находясь с 1822 по 1843 год на Западе в составе русского посольства, он очень хорошо понимал, чем грозит России бездумное копирование западного образа мысли и жизни. В разгар революции 1848 года он пишет статью «Россия и революция», в которой обращают на себя внимание следующие строчки: «Германия, бесспорно – та страна, о которой уже давно складываются самые странные представления. Её считали страной порядка… Шестьдесят лет господства разрушительной философии совершенно сокрушили в ней все христианские верования и развили в отрицании всякой веры главнейшее революционное чувство – гордыню ума…». Тютчев имел в виду и идеализм, и материализм, и марксизм. Чуть позднее он напишет пророческое стихотворение «Наш век» с утверждением свершившегося: «Не плоть, а дух растлился в наши дни…». Свидетельством правоты Ф.Тютчева является хотя бы деятельность «кружка» Петрашевского, в котором участвовали утопические социалисты, революционные демократы, ставившие целью подготовку крестьянского восстания и распространение революционных идей.
После смерти Николая I начинается эпоха, пожалуй, невиданных либеральных реформ, итогом которых является манифест Александра II от 19 октября 1861 года об отмене крепостного права. Выражения типа «свежий ветер перемен» и «демократические свободы» не сходят с газетных страниц. Это время быстрого распространения вульгарного материализма Я. Молешотта (немецкий физиолог), К.Фогта (немецкий естествоиспытатель), Л.Бюхнера (немецкий физиолог). Работа последнего «Сила и материя» (1855) была особенно популярна в России. Этика, эстетика объявлялись «досужими домыслами», устанавливалась прямая связь между пищеварением и темпераментом и даже интеллектом. Фогт, к примеру, устанавливает такую же связь мысли с мозгом, какая существует между жёлчью и печенью, мочой и почками. В итоге распространяется нигилизм самого вульгарного толка, особенно среди студенческой молодёжи, пропаганда атеизма и «свобод» приобрела массовый характер. Н. Шелгунов, например, в прокламации «К молодому поколению» утверждает, что нам нужен не помазанник Божий, мы хотим иметь главой простого смертного человека земли, понимающего народ. В 1862 году П. Заичневский пишет прокламацию «Молодая Россия», в которой все традиционные установления (семья, религия, церковь) объявляются нелепостью. Идеи индивидуального террора витают в воздухе. Александр II пытается опередить события, готовит и проводит реформы финансов, судебной системы, народного просвещения, в 1865 году утверждает новый цензурный устав, который, по существу, освобождает от предварительной цензуры, в Главном управлении по делам печати просматривали издания уже после публикации. Возникает термин и явление «бесцензурная демократическая печать».
Положение литературы, журналистики и критики стремительно изменяется. В период «мрачного семилетия», когда «крайние» западники на время уши в тень, в литературе и критике господствует «артистизм», эстетство, идеи «искусства для искусства», попытки от «натуральности» вернуться к «всеобъемлемости» пушкинского времени. Это эпоха лирики А.Фета, А. Майкова, Я. Полонского, Ф.Тютчева. Позднее наступает время антинигилистических романов Н. Лескова «Некуда» (1864), А.Писемского «Взбаламученное море» (1863), а также вызвавших огромный общественный резонанс романов И.Тургенева «Отцы и дети» (1862) и «Дым» (1867). После смерти Николая I возвращается на круги своя литература иного рода: в 1863 году публикуется роман Н. Чернышевского «Что делать?», выходят сатирические произведения и публикации М.Е. Салтыкова-Щедрина («Губернские очерки» (1856 – 1857), книга «История одного города» (1869 – 1870), «Сатиры в прозе» (1857 – 1863), Н.Некрасов пишет поэму «Кому на Руси жить хорошо» (1863 – 1877). По сравнению с эпохой Белинского журналистика и критика теряет своё значение, вместо литературно-критических статей подчас пишутся фельетоны с обсуждением ничтожных проблем. Недаром Н. Добролюбов писал, что теперь критик «дорожит малейшим фактом, в каком доме бывал писатель, какой табак курил, какие носил сапоги – вот важнейшие задачи современной критики». Идёт неприкрытая грызня из-за подписчиков, о чём писал Н.Некрасов в стихотворении «Беседа журналиста с подписчиком»: «Забыв достоинство своей журнальной чести,/ Из зависти, вражды, досады, мелкой мести/ Спешите вы послать врагам свою стрелу./ Враги стремительно бросают вам перчатку…». Он же издевался над тематикой статей: «О роли петуха в языческом быту, значенье кочерги, история ухвата…».
Печатные издания разделяются, как и в предыдущие годы, по направлениям в идеологической борьбе. Выделим, на наш взгляд, три основных группы журналов, среди которых находим как уже издававшиеся, так и новые, только что появившиеся. Первой группой назовём журналы демократического направления.
1) Журнал «Современник» (1836 – 1866), основанный А.Пушкиным, после его смерти издавал П.А. Плетнёв. С 1847 года право на издание покупает И.Панаев, но неофициально с января 1847 года редакторами являются Белинский и Некрасов, а официальным редактором становится профессор Санкт-Петербургского университета А.В. Никитенко. После смерти Белинского его заменяет Павел Васильевич Анненков. В 1854 году сотрудником журнала становится Н.Чернышевский, затем (с 1856 года) Н.Добролюбов, которые вносят раскол. В итоге уходит почти вся прежняя редакция (Л.Толстой, И.Тургенев, В. Боткин, А.Дружинин), а после покушения Каракозова на Александра II в 1866 году журнал был закры
2) «Отечественные записки» (1818 – 1884) были основаны чиновником Коллегии иностранных дел Свиньиным. Журнал в 1839 году попадает в руки А.Краевского и с этого времени становится изданием либерального направления. В 1868 году А. Краевский передаёт журнал Н. Некрасову, после смерти которого его заменяет М. Салтыков-Щедрин.
3) «Русское слово» (1859 – 1866) – журнал под редакцией Г.Е. Благосветлова (закрыт по той де причине, что и «Современник»). Ведущим критиком журнала был Д.И. Писарев.
4) «Дело» (1866 – 1888) – журнал, заменивший «Русское слово» под той же редакцией Г. Благосветлова.
5) За границей А.Герцен, уехавший из России в 1847 году, издаёт газету «Колокол» (1857 – 1867) и журнал «Полярная звезда» (1855 – 1868) вместе с Н.Огарёвым.
Этому направлению противостояли неославянофилы, почвенники, «охранители», многие из их представителей в советских учебниках именуются «реакционерами». К этому направлению относятся следующие журналы:
1) «Русский вестник» (1808 – 1887) – журнал, основанный в 1808 году С.Глинкой, в 1840 году Глинка уступил его Н.Гречу («охранитель»), с 1856 года издаёт профессор Московского университета М.Катков как и газету «Московские ведомости» (1756 – 1817).
2) Журнал «Москвитянин» (1841 – 1855) издают профессора Московского университета М.Погодин и С.Шевырёв. сотрудничали А.Островский, А.Григорьев.
3) Журнал «Время» (1861 – 1863) и «Эпоха» (1864 – 1865) братьев Достоевских Фёдора и Михаила. Сотрудничают А.Григорьев, Н.Страхов.
«Золотую середину» между этими крайними направлениями пытались занимать критики и журналисты либеральных взглядов. Изданиями такого умеренного либерализма, нередко заигрывающего с революционной демократией, были:
1) «Отечественные записки» А.Краевского с 1839 по 1867 год, когда в редакцию входили П. Анненков, В.Боткин, А.Дружинин.
2) Журнал «Библиотека для чтения» (1834 – 1865), основанный О. Сенковским («охранитель»), с 1848 года переходил из рук в руки (А. Дружинин, А. Писемский, П. Боборыкин).
3) «Вестник Европы» (1802 – 1909) – журнал, основанный Н.Карамзиным, переходил из рук в руки (В.Жуковский, профессор Московского университета М. Каченовский, с 1866 года – М. Стасюлевич).
4) «Сын отечества» (1812 – 1852) – «исторический и политический» журнал, основанный Н.Гречем.
Критическая деятельность Николая Гавриловича Чернышевского (1828 – 1889) начинается с 1854 года. Выходец из духовенства, он закончил философский факультет Санкт-Петербургского университета. Теоретико-философской основой его критических взглядов становится антропологизм Л. Фейербаха. Чернышевский пишет работу «Антропологический принцип в философии» (1860), в которой все человеческие побуждения и действия объясняет только биологической природой человека. Признаётся только «материализм», который видит в человеке то же, что химия, медицина, физиология. Такому взгляду способствовало и бурное развитие естественных наук в 60-е годы XIX века в России.
Эстетика как наука, изучающая законы красоты в её постижении и восприятии, рассматривалась Чернышевским в противопоставлении идеям Платона, Канта, Гегеля. В 1855 году он защищает магистерскую диссертацию «Эстетические отношения искусства к действительности», в которой пытается доказать, что эстетическое порождается не сознанием человека, а исключительно материальной стороной его жизни. В советском литературоведении принято было подчёркивать, что Чернышевский выступил здесь «в защиту наследия В.Г. Белинского, развивая материалистическую эстетику, …опирался на труды великого критика». На самом деле Чернышевский выпрямлял идеи Белинского, главный пункт его расхождений с Белинским – определение сущности «поэзии». Белинский утверждал: «Где истина, там и поэзия», Чернышевский – «общеинтересное в жизни – вот содержание искусства», «объяснение жизни, приговор о явлениях её». Белинский создал учение о «типизме», о проявлении «идеи» в частном, индивидуальном, Чернышевский такое определение «прекрасного» считает не выдерживающим критики.
Свой критический кодекс Чернышевский формулирует в статье «Об искренности в критике» (1854), где рассуждает о критике прямой и уклончивой. Статья носила полемический характер и была направлена против позиции «Отечественных записок» (критик С.Дудышкин). Чернышевский ставит вопрос, за что можно похвалить произведение «без содержания или с дурным содержанием»? Он считает, что пейзаж и прочие «второстепенные аксессуары» не стоят внимания критика, так как художник таким образом просто «разнообразит содержание», то есть эстетический анализ им игнорируется. Критику надо писать «на языке жизни», критика есть «выражение мнения лучшей части общества». Но что такое «лучшая часть»? «Живая критика» должна «изобличать», «справедливость и польза литературы выше личных ощущений писателя», «критика должна заняться делом… – преследованием пустых произведений…обличением внутренней ничтожности…» Разумеется, под всеми этими фразами из статьи скрывается социально-классовый подход к художественной литературе, навязывание ей «цели», с чем Белинский боролся до конца своих дней. Чернышевский утверждал принцип «пользы» и чисто утилитарные задачи искусства и литературы.
Примером такой критической оценки может служить цикл его статей «Очерки гоголевского периода в русской литературе» (1855 – 1856). Этот огромный труд не случайно был посвящён «гоголевскому периоду», то есть 30-м – 40-м годам. К 1856 году, времени окончания «Очерков», в русскую литературу пришли уже Некрасов, Тургенев, Островский, Толстой, то есть говорить о каком-то «безвременье» в литературе и отсутствии талантов было проблематично, но «молодая революционная демократия» нуждалась в глашатаях, а Некрасову нужна была фигура, которая могла бы стать властителем дум «передовой революционной интеллигенции» в новых исторических условиях «либеральных» реформ, иначе журнал «Современник» терял авторитет прогрессивного издания. Назрела необходимость полемики о том, на кого должно равняться. В недалёком прошлом это были, разумеется, Пушкин и Гоголь и их гениальный истолкователь В. Белинский.
Поводом для написания цикла можно считать выход собраний сочинений Пушкина и Гоголя (1855). Цель Чернышевского просматривается с первой статьи – доказать критический пафос творчества Гоголя даже несмотря на то в его наследии, что не согласовалось с этим мнением (например статья «О лиризме наших поэтов»). Гоголь в цикле Чернышевского только художник «критического реализма». Именно «критический реализм» нужно было сделать привлекательным и обеспечивающим успех у читателей. Но вставал вопрос о традиции – пушкинской, гоголевской, «натуральной» школы. Чернышевский в первой статье цикла провозглашает, что «новое направление» возникает из гоголевского, но идёт дальше. По мнению Чернышевского, только Гоголь «ответил на запросы времени». «…Несмотря на проблемы сатиры в «Онегине» и блестящие филиппики «Горе от ума», критический элемент играл в нашей литературе до Гоголя второстепенную роль», – считал Чернышевский, приписывая именно Гоголю «заслугу прочного введения в русскую изящную литературу сатирического – или, как справедливее будет называть его, критического направления». Вспомним заключение Белинского о «Мёртвых душах» Гоголя: «Грустно думать, что этот высокий лирический пафос, эти гремящие, поющие дифирамбы блаженствующего в себе национального самосознания…будут далеко не для всех доступны…<…> Найдутся также и патриоты, …которые…увидят в «Мёртвых душах» злую сатиру…». Не таким ли «патриотом» выступил Чернышевский! Очевидная разница во взглядах (Белинский сатиру всегда объявлял вне «художества») не помешала Чернышевскому представить Белинского «истинным учителем всего нынешнего поколения». Чернышевский добросовестно изучил все известные источники, периодику 30-х – 40-х годов, но в осмыслении истории литературы и критики он следует не за Белинским, а скорее за Герценом, за его идеями о распространении революционных идей в России. Особенно противоречивы их взгляды на Пушкина. У Белинского Пушкин – «бог искусства» наряду с Шекспиром и Гёте, «поэт жизни действительной», у Чернышевского Пушкин – только «романтик».
«Очерки» Чернышевского вызвали первую полемику в рассматриваемый нами период. От лагеря либералов выступил Дружинин Александр Васильевич (1824 – 1864), редактор журнала «Библиотека для чтения». Как литературный критик он принадлежал к «эстетическому», «артистическому» направлению и вместе с В.Боткиным и П. Анненковым выступил в противовес революционно-демократической критике Чернышевского и Добролюбова. В большинстве вопросов их поддерживали И.Тургенев, И.Гончаров, Л.Толстой.
Статья Дружинина «Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения» (1856)обнаружила основной пункт разногласий между «демократами» и «либералами» - какое искусство и какой «поэт» нужны человеку, обществу, нации. Чернышевский делал знаменем такого искусства Гоголя, приписывая ему только обличительный пафос. А Пушкин из тех поэтов, кто «гладит по шерсти всех и всё, …кем довольны все, «кто не делает ничего доброго…». Чернышевский такой оценкой Пушкина и Гоголя литературную критику низводил до способа говорить об общественно-политических проблемах. Ленин недаром писал, что он «умело проводил через препоны и рогатки цензуры идею крестьянской революции». Против такого утилитарного подхода к искусству и выступили «эстеты», также пересматривающие «наследство», критически оценивающие его, но с позиций «вечной красоты, добра и правды». Дружинин «критике сороковых годов» отдаёт дань признания и уважения. Он пишет, что Белинский находился в условиях, когда «даровитые поэты и прозаики переходили в манерность, увлекались мелодраматической французскою литературой, …развивали в читателе фальшивые понятия об искусстве». «Главную и существенную слабость критического гоголевского периода» Дружинин и объясняет «литературной средой». Он считает, что «все критические системы…могут быть подведены под две теории…» - артистическую и дидактическую. К первой относится Пушкин, который «не даёт уроков обществу или если даёт их, то даёт бессознательно». «Дидактический» поэт «служит политическим, нравственным целям», но «голоса дидактиков умирают, едва прокричавши кое-что, и погружаются в пучину полного забвения». И Дружинин с недоумением восклицает: «Каким волшебством мог Белинский, критик-поэт, существо так страстное по натуре, человек так поэтический по складу своего высокого дарования, унизиться до столь грубого непонимания поэзии…». То есть Дружинин обвиняет Белинского, что он усвоил «дидактическое германское направление» во время сотрудничества в «Современнике» Некрасова. И это после того, как он написал «ряд превосходных статей о Пушкине». В оценке Гоголя «критика наша погрешила тем», что увидела в его творчестве «сторону отрицательную, …провозгласила Гоголя поэтом новодидактического направления, поэтом отрицательного общественного воззрения». Кстати, Дружинин оговаривается, что принцип дидактизма не применялся «во всей его узости». «Заблуждения новых беллетристов (Дружинин, конечно, имеет в виду натуральную школу), считавших, что дельная современная идея…избавляет от обязанности быть художником, встречала и тогда беспристрастное охуждение». И он уверен, что «критика гоголевского периода» не могла бы «долго идти по дидактически-сомнительной дороге».
Статья Дружинина печаталась одновременно с 9-ой, последней статьёй цикла Чернышевского (декабрь 1856 года). Чернышевский мог от кого-нибудь слышать о «Критике…» и в конце своих «Очерков…» обрушивается на «изящное» эпикурейство приверженцев чистого искусства, которые «заботятся вовсе не о чистом искусстве, независимом от жизни», а личным наслаждениям и огорчениям. Как видим, в пылу полемики обе стороны впадали в крайности и грешили необъективностью по отношению и к Белинскому, и к Пушкину с Гоголем.
Для доказательства обратимся к статье А.Дружинина «А.С. Пушкин и последнее издание его сочинений» (1855), которая была написана в связи с выходом сочинений Пушкина. В ней Дружинин не сопоставляет (как Белинский), а противопоставляет (как Чернышевский!) двух великих художников. Пушкин, с его точки зрения, «не раз спускался в рудники, из которых добывал золото Гоголь, между тем как муза Гоголя не могла и не смела никогда заноситься на ту мировую высоту, куда был во всякое время свободный доступ Пушкину». Дружинин иронизирует над «исключительными приверженцами Гоголя», вряд ли имея в виду Белинского, как пишут в комментариях к этой статье Дружинина, ссылаясь на следующее высказывание критика: « Мы в Гоголе видим более важное значение для русского общества, чем в Пушкине: ибо Гоголь более поэт социальный, следовательно, более поэт в духе времени». Белинский имел в виду эпоху 40-х годов, «дух» этого времени, а не свои предпочтения. Но Дружинин же в силу накала полемики о пушкинском и гоголевском направлении утверждает, что именно «неумеренное подражание Гоголю привело» к сатире, что «нельзя всей словесности жить на одних «Мёртвых душах».
Полемика захватила и переписку, к примеру, между Тургеневым и Дружининым, Тургеневым и Л.Толстым. Тургенев выступал за примирение на основе искусства, считал, что «у истины…не одна сторона». Он писал Дружинину о Чернышевском: «Я досадую на него за его сухость и чёрствый вкус – а также и за его нецеремонное обращение с живыми людьми…; но «мертвечины» я в нём не нахожу…Я чувствую в нём струю живую, хотя бы и не ту, которую Вы желали бы…Он понимает потребность действительной современной жизни…». Тургенев ожидал появление в искусстве последователя Пушкина и Гоголя и писал о себе в 1856 году С.Аксакову: «Я один из писателей междуцарствия – эпохи между Гоголем и будущим главою…». Вскоре «главою» он назовёт Л.Н.Толстого. В письме к Л.Толстому от 16/28 декабря 1856 года он заступается за Белинского, защищая его от Дружинина, который в статье «Критика гоголевского периода…» писал, что Белинский поступил беспощадно резко по отношению к Марлинскому. Тургенев же считал, что благодаря статьям Белинского и Марлинском и Бенедиктове «мы пошли вперёд»: «Как будто дело шло о том, чтобы уцелел талант Марлинского! Дело шло о ниспровержении целого направления, ложного и пустого, дело шло о разрушении авторитета, мнимой силы и величавости».
Отношение «западника» Тургенева к революционной демократии было однозначно отрицательным. Диссертацию Чернышевского он называет «гадкой книгой» и пишет А.Краевскому, в журнале которого «Отечественные записки» была напечатана резко полемическая статья С.Дудышкина на «Эстетические отношения…»: «Это – хуже, чем дурная книга; это – дурной поступок». В этом же письме от 10/22 июля 1855 года он упоминает о Дружинине: «Какую хорошую статью он написал о Пушкине!».
В этот же день и о том же он напишет Панаеву и Некрасову, с которыми ещё поддерживал доверительные отношения: «…Дружинин отличный человек. Его статья…об анненковском издании Пушкина прекрасна. Мне…досадно на «Современник», что он не отделал…мертвечины Чернышевского». Разумеется, Тургеневу не могло понравиться определение Чернышевского, что «искусство – суррогат действительности». «Эта худо скрытая вражда к искусству – везде скверна – а у нас и подавно». Тургенев уверен, что «подобное направление гибельно», но «к счастью, книга так безжизненна и суха, что вреда наделать не может».
Полемика о пушкинском и гоголевском направлениях давала о себе знать до конца XIX века. Она проявлялась и в конкретных оценках того или иного писателя, поэта. Чернышевский ведёт борьбу за влияние и на Тургенева, и на Л.Толстого, всячески восхваляет «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина как «документ суровый, негодующий». Его рецензия на «Детство и отрочество», «Военные рассказы» гр. Л.Н.Толстого» (1856) воспринимается как «открытие» Толстого, указание на такую особенность его творческой манеры, как «тонкий анализ душевных движений», «то, как одни чувства и мысли развиваются из других», «анализ страстей… сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души», а также «чистота нравственного чувства». Но критик не преминул отыскать у Толстого «мечты о будущем с рефлексией о настоящем», указать, что «во всех замечательных произведениях литературы нашего века» есть этот чистый свет нравственной идеи, которая достигла высокого уровня, «несмотря на все остатки ветхой грязи». «Цель – омыться и очиститься от наследных грехов». В рецензии на «Губернские очерки» Щедрина упор делается на «горькую правду», высказанную автором, на «истину», необходимую для «благосостояния нашей родины». Заявляется о том, что цель рецензии – «сосредоточить всё наше внимание исключительно на чисто психологической стороне типов»: «Признаемся, нас очень мало интересовали все эти так называемые общественные язвы…». Таким образом критик «усыплял» цензуру. В то же время рефреном утверждается мысль, что «среда заела», что «с изменением положения человека изменяется его точка зрения…Постарайтесь изменить эти обстоятельства, и тогда вы увидите, что быстро исчезнут дурные привычки». Если Салтыков-Щедрин был близок по общественным убеждениям Чернышевскому, то Л.Толстой не Он писал Некрасову 2 июля 1856 года о Чернышевском: «Срам с этим господином. Белинский, который выступал из ряду обыкновенных людей, породил подражателей, который отвратительны. Утвердили мнение, что быть жёлчным, злым очень мило. Гоголя любят больше Пушкина. Ваши стихи любимы из всех теперешных поэтов. А я нахожу, что скверно. Вас хвалят, говоря: он озлобленный, вам даже льстят вашей злобой». То же самое высказывал и Тургенев в одном из писем Я.Полонскому: «Хорошие стихи в теперешнее сухое время – как благотворная влага: надоели свистуны, критиканы, обличители, зубоскалы…». Кстати, Тургенев тоже не считал Чернышевского с Добролюбовым преемниками Белинского, а в «Речи» на открытии памятника Пушкину в Москве в 1880 году сказал: «Сам главный, первоначальный истолкователь Пушкина Белинский сменился другими судьями, мало ценившими поэзию…вы позволите нам почтить …память этого замечательного человека…ему выпала судьба скончаться именно в день 26-го мая, в день рождения поэта, который был для него проявлением русского гения!».
О раннем Толстом из либерального лагеря писали Степан Семёнович Дудышкин (1821 – 1866) и Павел Васильевич Анненков (1813 – 1887). Приверженцы, как и Дружинин, «эстетического» направления, они пытались искать компромисс между диаметрально противоположными лагерями западников и славянофилов. Дудышкин также пишет рецензии «О повести «Детство» и «Отрочество» (1854) и «Рассказы г. Л.Н. из военного быта» (1855). Раньше Чернышевского он заметил, что автор – «глубокий наблюдатель общей человеческой натуры...по прочтении этих рассказов ваше воображение живо рисует вам и мать, и отца, и няню, и гувернёра, и всё семейство…», и делает вывод, что автор «преимущественно и даже исключительно художник». В рецензии на военные рассказы Дудышкин называет Толстого одним «из первых талантов», на произведениях которого можно «учиться великому искусству – той художественности, которая, с одной стороны, прикасается к миру идеальному, с другой – не чужда наблюдательности». Как видим, почву для компромисса критик ищет в «художественности».
Анненков в статье «О мысли в произведениях изящной словесности (заметки по поводу последних произведений гг. Тургенева и Л.Н.Т (олстого)» (1855) ставит всё ту же злободневную проблему «художественности», под которой он понимает «примирение» искусства и «мысли». Но какую мысль он имеет в виду? Анненков начинает статью с размышлений о «запросе на мысль» не просто в обществе, а «требования мысли в деле искусства». При этом требуют не тех мыслей от искусства, «какие оно призвано и способно распространить». Под «фантастическими искателями мысли» он, конечно, подразумевает критиков революционной демократии. Анненков вводит понятие «художественная мысль», которую и находит у Тургенева и Л.Толстого, в творчестве которых нет и признаков «противоэстетического смешения целей».
Значение Анненкова для истории русской критики состоит ещё и в том, что он вместе с А. Дружининым и И.Тургеневым защищал Белинского от клеветы в разных формах, поводом для которой послужил выход собрания сочинений Белинского (в 3-х томах, 1859). Дружинин первым дал отпор его ложным последователям, писал, что их «имя» не может стоять рядом с «благороднейшим именем Белинского». Анненков напишет позднее книгу «Замечательное десятилетие» (1838 – 1848), в которой на правах ближайшего приятеля Белинского делится с читателем воспоминаниями о его жизни и духовных исканиях в 40-е годы.
Особое внимание он обратил на те явления литературы 40-х годов, которые повлияли на Белинского, например, на лирику Лермонтова: «Время чистой лирической поэзии миновало. Появилась поэзия Лермонтова, которая отразила разорванность и духовную немощь века, плачевное состояние его совести и духа».
Боткин Василий Петрович (1811 – 1869) происходил из знаменитого купеческого рода, давшего России врачей (Сергей Петрович Боткин построил бесплатную больницу в Петербурге, которая и сейчас носит его имя), дипломатов, художников и искусствоведов. Врач Евгений Сергеевич Боткин, не изменив своему профессиональному долгу, был расстрелян с семьёй Николая II, отказавшись её покинуть. Василий Петрович Боткин – переводчик, искусствовед, музыковед, литературный критик. Он обладал поистине энциклопедическими знаниями, печатал обзоры зарубежного искусства и литературы. Боткин входил в петербургский кружок Белинского, был одним из постоянных адресатов критика.
Его статья «Стихотворения А.А. Фета» (1856) не могла не наделать шума своей откровенной полемичностью с идеями «Современника», а значит Чернышевского, Добролюбого и самого Некрасова. Без всяких околичностей Боткин начинает статью с заявления, что наступил «практический век» (изобретение машин, устройство железных дорог, развитие естественных наук). Но что бы ни утверждали «поборники материальных интересов», а история человечества – это история «нравственных идей». Отсюда и такая любовь человека к искусству, в котором он ищет «тайные движения и явления своей задушевной, внутренней жизни, проявление своих идеалов, своих лучших стремлений». Потому поэзия – вечное, врождённое чувство, как и красота. Искусство как «излияние души» не для «житейской цели», а ради переполнявших душу художника чувств, воззрений, мыслей и вызвало теорию «под сбивчивым названием «искусства для искусства». Таким образом, Боткин показал несостоятельность «утилитарной теории», которая противостоит не какому-то искусству для кучки сибаритов, а искусству всемирному, всечеловеческому. Он прямо назвал умысел – «подчинить искусство служению практическим целям». А «поэтическое чувство» есть не что иное, как творческая сила Божьего мира, перенесённая в душу человека. После такой преамбулы, кратко изложенной нами, Боткин обращается к анализу поэзии Фета, в которой находит некую «бессознательную силу». Он называет Фета поэтом «ощущений». Его поэзия даёт человеку «духовное наслаждение», в ней «есть звук, которого до него не слышно было в русской поэзии – это звук светлого, праздничного чувства жизни…в какой-то отрешённости от житейских тревог». В качестве вывода Боткин цитирует Гёте, который об этом чувстве внутренней гармонии писал как о высочайшей цели бытия.
В конце 50-х годов на арену общественно-литературной борьбы выступает Николай Алексеевич Добролюбов (1836 – 1861), с 1856 года соратник Чернышевского, воинствующий нигилист, считавший, что самой судьбою призван «к великому делу переворота». Добролюбов был чрезвычайно эрудированным, талантливым критиком и мог бы заменить Белинского, если бы не фанатическая приверженность к материализму и революционности. В статье «Тёмное царство» (1859), посвящённой драмам А. Островского, он создаёт теорию «реальной критики», которую применяет при оценке, в частности, пьес «Свои люди – сочтёмся» и «Доходное место».
Итак, «реальная критика» должна:
1) Сказать, какое впечатление производят на неё действующие лица, «действительно ли такое лицо», то есть позиция художника отодвигается на второй план, не важно, что он хотел сказать, важно, что сказалось, вернее, что показалось критику. Реальная критика, таким образом,
2) «переходит к своим собственным соображениям о причинах», породивших то или иное лицо. Добролюбов признаётся: «Мы не чувствуем в себе призвания – воспитывать эстетический вкус публики», то есть сознательно отказывается от эстетического анализа.
3) Тогда утверждается следующее «значение художнической деятельности» - образы «как в фокусе» собирают «факты действительной» жизни и способствуют «распространению правильных понятий о вещах». В последней фразе главная задача «реальной критики» – искать особый смысл, навязывая его и художнику, и читателю.
Добролюбов вводит понятие «правды» как главного достоинства писателя (у Белинского «художественность», «типизм», целостность произведения!). «Неправда», если «берутся случайные, ложные черты действительности», например, когда писатель «проповедует отречение от свободной воли, идиотское смирение, покорность». Налицо глубоко атеистическая доктрина критика и полное отступление от эстетического кодекса Белинского. В чём же «правда» для Добролюбова? «…Когда общие понятия художника правильны, …тогда эта гармония и единство отражаются и в его произведении». Ну а «правильные» понятия, с его точки зрения, - атеистические и революционно-материалистические. Вспомним, как Белинский ратовал за «замкнутость»» произведения, за отсутствие в истинно художественном явлении всего случайного. Но Добролюбов это называет «схоластической традицией». Он оправдывает «презрение к логической замкнутости» в пьесах Островского, его «неразумность развязок». Чем же? Тем, что «разумности нет в самой жизни», что сама русская действительность, «естественность» требует отсутствия логической последовательности». Далее Добролюбов с позиции реальной критики находит в драмах Островского «внешний гнёт, тяжесть всей обстановки, давящей человека», то есть «тёмное царство», в котором враждуют «богатые и бедные, своевольные и безответные», а люди с «честными и святыми убеждениями» - это «люди обломовского типа», «негодные для настоящего дела». «Но что же делать?» - задаёт вопрос критик. В произведениях Островского он «выход» не находит и предлагает искать его «в самой жизни». В статье «Когда же придёт настоящий день» (1860) по поводу романа И.С. Тургенева «Накануне», послужившей причиной полного разрыва писателя с «Современником» и его редактором и издателем Н.Некрасовым, Добролюбов по своему усмотрению революционизировал смысл названия романа и его пафос в полном соответствии со своими рассуждениями: «Для нас не столько важно то, что хотел сказать автор, сколько то, что сказалось им…».
В статье «О степени участия народности в развитии русской литературы» (1858) он предлагает в неприкрытом революционно-демократическом духе трактовать понятие народности, полностью расходясь со взглядами И. Киреевского, А. Пушкина, В. Белинского. Постоянно ссылаясь в начале статьи на Гоголя и Белинского, восставших «против неправды и застоя», он, прежде всего, разделяет понятия нация и народ. Русскую литературу же он представляет выразительницей «частных интересов той или другой партии, того или другого класса», но не «партии народа». Очевидно, что подразумеваются класс «эксплуататоров» и класс «трудового народа». И народность Добролюбов понимает «не только как уменье изобразить красоты природы…верно представить обряды, обычаи и п.». «…Надо проникнуться народным духом, прожить его жизнью, стать вровень с ним, отбросить все предрассудки сословий».
Такое представление о народности литературы диктовало вывод, что народных писателей в истории русской литературы нет: «Напрасно у нас громкое название народных писателей: народу, к сожалению, вовсе нет дела до художественности Пушкина, до пленительной сладости стихов Жуковского, до высоких парений Державина». К таким чудовищным высказываниям приводит Добролюбова почти патологическая приверженность идеям классовой ненависти и борьбы, в условиях которой литература воспринимается как способ революционной пропаганды. Несколько лояльно критик относится к Гоголю и Крылову как, с его точки зрения, сатирикам. Но «даже юмор Гоголя и лукавая простота Крылова вовсе не дошли до народа». «Гоголь не постиг вполне, в чём тайна русской народности». Добролюбов считает, что это мог бы сделать Лермонтов («полнейшего выражения чистой любви к народу, гуманнейшего взгляда на его жизнь нельзя и требовать от русского поэта»), но обстоятельства жизни поставили его вне народа. Таким образом, беглый взгляд на историю русской литературы якобы под углом зрения проблемы «народности» приводит Добролюбова к выводу, что литература в России «почти никогда не выполняла своего назначения: служить выражением…народных стремлений». И сатира «всегда шла позади жизни», в ней господствовала «мелкость, узость». В следующем 1858 году Добролюбов пишет специальную статью о сатире «Русская сатира в век Екатерины», анализом которой можно завершить рассмотрение его теоретических взглядов. Это статья – рецензия на книгу этнолога и фольклориста А.Н.Афанасьева «Русские сатирические журналы 1769 – 1774 годов» (1859). В ней Добролюбов обращается к читателю со «смелой проповедью» сатиры, которую противопоставляет разным «красивеньким описаниям и звучным дифирамбам». Он отводит сатире главенствующее положение: «…Литература наша началась сатирою, продолжалась сатирою и до сих пор стоит на сатире». Но это в России «привозной плод», а не «думы русского народа». Сатира XVIII века была «пустым звуком», её характер был «частный, мелкий, поверхностный», но «частные явления суть не что иное, как неизбежные следствия ненормальности всего общественного устройства». Но сатира «не хотела видеть дрянности механизма, который старалась исправить», она носила «маниловский характер», это «обличение для обличения, спор для спора, остроумие для остроумия», «наша сатира не то и не так обличает», - делает окончательный вывод критик.
Деятельность Добролюбова вызвала в конце 50-х – начале 60-х годов бурную полемику по поводу драматургии А. Островского и романа И.Гончарова «Обломов», на материале которых обсуждались всё те же проблемы значения литературы, её народности, традиций, художественности. Каждое из трёх направлений (революционеры-демократы в лице Н.Чернышевского и Н.Добролюбова, «западники»-либералы в лице С.Дудышкина и включившиеся в споры славянофилы в лице А.Григорьева) пыталось в соответствии со своими воззрениями на настоящее и будущее России анализировать пьесы Островского.
Аполлон Александрович Григорьев (1822 – 1864) в годовом обзоре «Русская изящная литература в 1852 году» начинает эту полемику. Обратимся сначала к его общекультурным и литературно-критическим взглядам, чтобы осмыслить и понять характер его оценок. Григорьев принадлежал к славянофильству 50-х годов в его неославянофильском варианте. Наряду с «почвенничеством», неославянофильство становится в середине XIX века ведущим направлением. Ф.Достоевский писал, что если реформы Петра разъединили общество и народ (как и Белинский!), то 1812 год их соединил, и теперь задача – «создать форму жизни, взятую из почвы нашей». Вспомним ещё одно его высказывание: «Кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет». Вместо деления на «классы» предлагался другой взгляд: нация – нечто целостное, собирательное, состоящее из черт всех сословий».
А. Григорьев прошёл сложный путь развития. В 40-е годы он, как и многие, увлекался идеями утопического социализма, но быстро разочаровался в них, придя к убеждению о почвенном, органическом единстве нации на религиозных основах. Григорьев писал, что вопрос о нашей умственной и нравственной самостоятельности глубже и обширнее всех ваших вопросов, в том числе о крепостном праве и политических свободах. Он преклонялся перед Белинским, который явился для него непререкаемым авторитетом в понимании «бессознательности» творчества, искусства как высшего Дара, «замкнутости» произведения, национальности (народности) литературы.
Он тоже, как и Белинский, боролся, с одной стороны, с натурализмом, с другой, с «гастрономами», «сибаритами» в искусстве. Войдя в так называемую «молодую редакцию» журнала «Москвитянин» (основан М.Погодиным в 1841 году), Григорьев ознаменовал «москвитянский» период своей деятельности годовыми обзорами «Русская литература в 1851 году» и «Русская изящная литература в 1852 году». В них он выражает свой взгляд на задачи критики и принципы оценки, оценивает современный ему литературный процесс. Он пишет: «Деятельность всякого истинного художника слагается из двух элементов – субъективного, или стремления к идеалу, и объективного, или способности воспроизводить явления внешнего мира в типических образах». В этом высказывании мы узнаём Белинского, как и далее в конкретных оценках.
Гоголя он называет «гением» предыдущей литературной эпохи, «цельной, полной художественной натурой». Гениальность Гоголя проявилась в его способности чутко до болезненности отзываться на всё вокруг, он «сам на себе носил язвы, им изображаемые, …проникнут был желанием усовершенствования». Этот «полный и целый Гоголь» «раздвоился в двух натуральных школах». Во-первых, это Достоевский с его Голядкиным и Прохарчиным «и других исчадиях, пропитанных зловонием внутренней болезни», во-вторых, «голая копировка действительности». Белинский, напомним, резко отрицательно оценивал и то, и другое. Григорьев большое внимание уделяет «лермонтовскому» направлению, особенность которого видит в «болезненном развитии личностей», «чуждых настоящему русскому быту». Печорины «обличили» сами себя, а направление «истощилось» в романе А.Герцена «Кто виноват?».
Во втором обзоре Григорьев в основном анализирует современную ему литературу с особых позиций: «Тот только истинный художник в наше время, кто, установивши возможное равновесие идеала и действительности в душе, относится к действительности во имя вечных и разумных требований идеала…». Симпатии критика обнаруживаются сразу – это Островский с его «коренным русским миросозерцанием, здоровым и спокойным». Например из всей «близорукой» критики «Бедной невесты» Григорьев выделяет только мнение А.Дружинина, объявившего эту пьесу Островского «не в ряду обыкновенных». Анализируя развитие лирики, он объявляет принципом оценки поэта степень его искренности, отсутствия в его стихах «малейшей фальши». В поэзии Некрасова критик отмечает «антипоэтичность миросозерцания», в стихах А.Фета, наоборот, нежную поэтическую натуру, «сообщающую что-то мягкое причудам больного эгоизма», неопределённые, недосказанные, смутные чувства.
В 1855 году «Москвитянин» прекратил своё существование. Григорьев сотрудничает в журналах «Русская беседа», «Библиотека для чтения» славянофильского и либерального направления. Конец 50-х годов ознаменовался стремлением Григорьева объяснить своё понимание искусства в ряде статей, среди которых «Критический взгляд на основы, значение и приёмы современной критики искусства» (1858), «Несколько слов о законах и терминах органической критики» (1859), «Искусство и нравственность» (1861), «Парадоксы органической критики (1864). Он констатирует факт, что критика «перестала быть чисто художественною», что с искусством теперь связываются «общественные, психологические, исторические интересы», что явился «варварский взгляд», который ценит «целящее искусство». Но есть создания искусства «рождённые», а есть «деланные». И только рождённые вносят новое в жизнь, «только в плоть и кровь облечённая правда сильна».
Григорьев выступает против «односторонней крайности», против попыток разделить литературно-критическую деятельность на какую-то «отрешённо-художественную» и другую, в которой «фанатизм теории, жёлчное подражание и яростное тупоумие заменили всякое художественное понимание». Под последней он, без сомнения, разумеет критику Чернышевского. Григорьев заявляет, что критики отрешённо-художественной («обсуживала бы план создания, красоту или безобразие подробностей, любовалась бы архитектурой или рисунком произведения») быть не может и никогда не было. Господствующая «историческая» критика, с точки зрения Григорьева, «не имеет критериума», так как «гнёт факты под свой уровень». «Сегодняшнему кумиру приносится в жертву всё вчерашнее, …Гоголю становится монумент на обломках статуи Пушкина, …завтра столкнут Гоголя…».
Он же за такую «историческую критику», в которой всякая духовная деятельность рассматривалась бы «как органический плод века и народа». «Жизнь есть органическое единство» – из этого лозунга Григорьева рождается его теория «органической» критики, которая отрицает искусство для искусства и искусство как суррогат действительности и утверждает искусство как высшее выражение истины жизни. Принципы «органической критики» А.Григорьева можно изложить таким образом: искусство кровно, органически связано с жизнью и является её идеальным отражением. Художники – голоса наций (организмов в пространстве) и эпох (организмов во времени). Искусство не поддаётся «правилам» как порождениям головных идей, которые всегда имеют преходящий характер. Искусство есть порождение сердца, это «правило» мысли сердечной, она одна знает и понимает целостное, органическое состояние человека, общества, эпохи, нации. Существует вечный идеал – правды, любви, красоты, «не правда судится веками, а века, эпохи и народы судятся и измеряются по мере хранения вечной правды».
В статье «Искусство и нравственность» (написана в форме письма к Н.Н.Страхову) Григорьев то же самое говорит и о нравственности, отличая нравственность условную как «выражение понятий существующего общества» и истинную как выражение идеала. Искусство «ничему условному…не подчиняется…». «Не искусство должно учиться у нравственности, а нравственность…у искусства». «Живорождённое» произведение «было и будет всегда народное, демократическое, в философском смысле этого слова», – пишет А.Григорьев, понимая народность как выражение органического единства народа, нации, без фальши цивилизации. В патриархальности русской жизни он видел национальную особенность, нечто «вечное», неизменное.
После посещения премьеры пьесы А.Островского «Гроза» в Александринском театре в Петербурге в декабре 1859 года. Григорьев пишет статью «После «Грозы» Островского. Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу». Заметим, что статья Н.Добролюбова «Луч света в тёмном царстве» появится позднее, а пока Григорьев полемизирует только с выводами его статьи «Тёмное царство». Он пишет, что Островский «не сатирик, а народный поэт», что «Гроза» оставила «назади» все теории, «столь победоносно…высказанные публицистом «Современника». Пьесы Островского создали «народный театр». Это утверждение обязывает объяснить, что он понимает под выражением «народность литературы». «…Я народность противуположил чисто сатирическому отношению к нашей внутренней бытовой жизни, следовательно, и под народностию в Островском разумел объективное, спокойное, чисто поэтическое, а не напряжённое, не отрицательное, не сатирическое отношение к жизни», - пишет Григорьев. Он подчёркивает, что употребляет слова народность, народный как синонимы слов национальность, национальный», уточняя, что «под именем народа разумеется народ в обширном смысле…народная личность, собирательное лицо, слагающееся из черт всех слоёв народа, высших и низших, богатых и бедных, образованных и необразованных, слагающееся, разумеется, не механически, а органически, носящее общую, типическую, характерную физиономию». Такое понимание народности восходило к И.Киреевскому, А.Пушкину, В.Белинскому и резко отличалась от мнений Н.Добролюбова.
Теоретические взгляды Григорьева проявились в его критической оценке не только Островского, к которому он, конечно, имел особую симпатию, но и И.Тургенева, Н. Некрасова, А. Грибоедова, М. Лермонтова, А. Пушкина и др. Его статья «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (2 части, 1859) была посвящена переоценке многих литературных явлений прошлого. Несомненная заслуга Григорьева, что он решительно отделил Белинского («гениальный критик», «бесстрашный боец за правду») от так называемых «последователей»: «У него…никогда не достало бы духу развенчать во имя теории сегодня то, что сознал он великим и прекрасным вчера». Его «Взгляд…» - полемическая статья, продолжающая споры о пушкинском и гоголевском направлениях. Григорьев никого и ничего не сопоставлял и не противопоставлял. Но Пушкин заслуженно поставлен им на особое место как «наше всё: представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остаётся нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, …полный очерк нашей народной личности, самородок…».
Григорьев иронизирует над «возгласами» новых критиков, «что Пушкин и Гоголь, изволите видеть, не осознавали принципов, а г. NN или ZZ их сознают и, стало быть, имеют большее для нас значение». Противоречивость русского национального характера проявилась и в творчестве Пушкина, «гений поэта» проникал в различные, тревожащие его человеческие типы. Он открыл тип Белкина – «простой, здравый толк и здравое чувство, кроткое и смиренное», то есть тип смирного, сердечного человека, и тип Сильвио – негармоничный человек с его «мрачной сосредоточенностью…в одной мстительной мысли», нечто хищное, головное. В статье «И.С.Тургенев и его деятельность. По поводу романа «Дворянское гнездо» (4 части, 1859) Григорьев пишет об этих типах как составляющих национальный характер, нашедший полное выражение в героях русской литературы. У одних героев «странное назначение быть битыми или, по крайней мере, странно загнанными», у других – «подбирать на дороге чужую любовь». Таковы Максим Максимыч и Печорин Лермонтова. С точки зрения критика, Лаврецкий Тургенева – это выражение протеста всего доброго, простого, смиренного, «против хищного, сложно-страстного, напряжённо развитого». А «односторонность» Григорьев видит, например, в творчестве Некрасова (статья «Стихотворения Н.Некрасова»,1862). Ещё в первой части статьи о деятельности Тургенева он писал об «односторонне-отрицательном» взгляде на мир Некрасова, о «душном и тяжёлом» впечатлении от его лирики. И в этом принципиальное отличие его от Гоголя, который «обличил наконец само обличение в …разорванности, отсутствии всякого живого средоточия. Обличение…хочет жить гальванически….Обличитель…падает, разбитый сознанием безжизненности в созданье, сожигаемый тоской об идеале…».
Григорьев констатирует факт, что Некрасов – любимый современный поэт, что в современной критике его имя произносится всегда с восторгом, в отличие от имени Фета (имя, «наиболее оскорблённое и оскорбляемое нашей критикой»). Но Григорьев задает вопрос, всегда ли Некрасов, как например, Кольцов, и Островский, «бережно хранил чистоту своего народного сердца? Не кадил ли он часто личным раздражительным внушениям и даже интересам минуты?». Критик считает недостойным для истинного художника то, что Некрасов «слишком отдавался своей «музе мести и печали». Он воспитывал тем самым поколение, которое восторгается «жёлчными пятнами», но «одной поэзии жёлчи, негодования и скорби слишком мало для души человеческой». Григорьев с горечью пишет о том, что современные «теоретики» (он имеет в виду революционно-демократическую критику) видят в поэзии «побрякушки» и вообще отрицают «народность». Для него народность состоит в органической связью с жизнью, и он не соглашается в данном случае и со славянофилами, которые находят её только в допетровской Руси. «Правда поэзии никогда не должна быть личная или минутная правда. Поэзия –…осмысление, оразумление, обобщение явлений. Поэты истинные…служат одному: идеалу…Некрасов, увлекаясь минутным раздражением, не договаривает полной правды…»..
С другой стороны, Григорьев отмечал в поэзии Некрасова «глубокую любовь к почве, «сердце поэта устало питаться злобою», одной только поэмы «Коробейники» достаточно для доказательства, что перед нами «поэт почвы, поэт народный», но «народная натура поэта тронута цивилизацией» того же Петербурга, и поэт не сумел подняться «над нею», а становился подчас «в уровень с нею». Итак, творчество Некрасова, с точки зрения Григорьева, – «великая, но попорченная народная сила».
А. Григорьев занимает в истории русской критики достойное место. Его идеи об органической связи искусства и жизни, пафос «мысли сердечной» в противовес «мысли головной» делали его продолжателем Белинского. В этом мнении сходились его современники Тургенев, Гончаров, Достоевский.
После смерти Н.Добролюбова (осень
Общественно-политические и теоретико-эстетические взгляды Д.Писарева были заявлены им в одной из первых статей «Схоластика XIX века» (1861), напечатанной в журнале «Русское слово». Журнал редактировал Г.Благосветлов, публицист революционно-демократического направления. В полном соответствии с вульгарным материализмом К.Фогта, Л.Бюхнера и Я.Молешотта Писарев отрицает идеалистические философские системы, называя их «схоластикой», «шелухой», «болезненными галлюцинациями» (см. статью «Идеализм Платона»). Писарев утверждает: «Ни одна философия в мире не привьётся к русскому уму так прочно и так легко, как современный, здоровый и свежий материализм». Для него становится характерно тотальное отрицание: «Прикосновения критики боится только то, что гнило…Что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится в дребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево…». Писарев призывает перетряхнуть всё наследство, освободить человека от предрассудков касты, к которой он принадлежит, и всяческих авторитетов. Статьи молодого критика привлекали парадоксальностью высказываний, блестящим стилем без фразерства и псевдоучёности, без «лексикона мудрёных слов».
В статье «Разрушение эстетики» (1865) Писарев обращается к диссертации Н.Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности», с его точки зрения доказывающей, что никакой эстетики как науки не Он дополняет Чернышевского рассуждениями в том же ключе: «Эстетика, или наука о прекрасном, имеет разумное право существовать только в том случае, если прекрасное имеет какое-нибудь самостоятельное значение, независимое от бесконечного разнообразия личных вкусов <…> У каждого отдельного человека образуется своя собственная эстетика». Таким образом, «наука о том, как и чем должно наслаждаться, превращается в бессмыслицу». Писарев делает вывод, что при том определении прекрасного, которое даёт Чернышевский, «эстетика к нашему величайшему удовольствию, исчезает в физиологии и гигиене».
«Разрушая» эстетику, Писарев подчёркивает, что он имеет в виду «чистую эстетику». С атеистических позиций он в жизни отрицает такую «красоту», для него не существует великий Божий мир. В «жизни» обращается внимание на частное удовольствие: «Недовольство действительностью, совершенно бесплодное и нелепое, когда оно обращено на красоту, становится, напротив того, очень полезным и уважительным чувством, когда оно направлено против житейских неудобств, устроенных руками и умами людей». Заметим, что «красота» заменяется «житейскими» удобствами или неудобствами. В советское время эти идеи критика объявлялись «действенным гуманизмом», «материалистической эстетикой», доказывалось, что нельзя буквально понимать его слова «и видеть в Писареве легкомысленного разрушителя эстетики», что он, якобы, выступал «против идеалистической эстетики и реакционных направлений», поэтому не следует его обвинять «в грубом утилитаризме».
Но он пишет в статье «Реалисты» (1864): «Мы вовсе не говорим поэту: «шей сапоги», или историку: «пеки кулебяки», но мы требуем непременно, чтобы поэт, как поэт, и историк, как историк, приносили, каждый в своей специальности, действительную пользу». В этой статье Писарев защищает некие «разумные отношения настоящего литературного реализма к вопросу об искусстве», предлагает «радикально вычистить литературу», для чего и «указать существенную пользу» - это уже задача критика. В ней он признаётся в «особенной нежности» к идеям Фейербаха и Бюхнера, а Белинского отвергает: «…Самые идеи Белинского уже не годятся для нашего времени <…> Белинский, с тем же сильным умом, с тем же блестящим талантом, с теми же честными убеждениями, но только Белинский натуралист, а не эстетик, принёс бы в десять раз больше пользы…». Писарев считал, что русскую литературу разумно заменить популярными научными статьями, высмеивал «тайны творчества», объявлял, что поэтом «легко сделаться, как сапожником, адвокатом, часовщиком».
Как литературный критик, Писарев применял эти идеи при оценке творчества. Из современной поэзии особенно скептически отзывался он о «микроскопических поэтиках» типа А.Фета и Я.Полонского, которые «баюкают нас своими тихими мелодиями». Родоначальником школы «милых лириков» он называл Пушкина. Обратимся к его статье «Пушкин и Белинский» (1865), в которой Писарев выносит приговор Пушкину как поэту «чистого искусства». Он иронизирует над высказываниями Белинского о творчестве Пушкина, особенно над оценкой романа «Евгений Онегин» как «энциклопедии русской жизни». Писарев считает, что «если вы пожелаете узнать, чем занималась образованнейшая часть русского общества в двадцатых годах, то энциклопедия русской жизни ответит вам, что эта образованнейшая часть ела, пила, плясала, посещала театры, влюблялась…Какие человеческие страдания Пушкин счёл необходимым воспеть?...скуку…несчастную любовь…больше ничего…». Предложение Писарева перейти от «сладких звуков и молитв» в мир «корысти и битв», оценка героев Пушкина по мерке Базарова («…этот эмбрион (Онегин. – В.С.) никогда не сделается мыслящим существом»; «Онегин – не что иное, как Митрофанушка Простаков…»; «Вся глубина пушкинской Татьяны состоит в том, что она сидит по ночам под лучом Дианы…») свидетельствуют об одном – о его нацеленности на общественную борьбу гораздо даже сильнее, чем мы видим в статьях Н.Добролюбова. И со многими мнениями Белинского Писарев не согласен, они «всякого мыслящего реалиста заставят улыбнуться и пожать плечами». «Шелухою гегелизма» Писарев называет «идею органического развития» литературы: «Увлекаясь этою идеею, он (Белинский. – В.С.) видит что-то органическое и необходимое во всех стихотворных шалостях Батюшкова, Жуковского и Пушкина. Она полагает, что «каждый из этих господ исполнил своё особенное назначение…в истории развития русской поэзии. Мы знаем очень хорошо, что во времена Батюшкова, Жуковского и Пушкина русская мысль спала крепким сном, а русская поэзия представляла собою….просто картонную декорацию».
Кого же из представителей русской литературы ценил Писарев? Требуя от художника сознательного служения «здоровому реализму» как «материализму», он истинным считал писателя, проповедующего необходимость изменения жизни или «химически» (путь пропаганды переворота), или «механически» (революционный способ свержения власти). Любое другое искусство для него было неприемлемо. В статье «Реалисты» он видит поэта или «титаном, потрясающим горы векового зла, или же козявкой, копающейся в цветочной пыли». Таким образом, Писарев в одной этой фразе уже сформулировал свой главный принцип оценки творчества. Произведения слабые с художественной точки зрения были возведены им на пьедестал. Это роман Н.Чернышевского «Что делать?» (статья «Мыслящий пролетариат»), повести Помяловского «Мещанское счастье», «Молотов», «Очерки бурсы» (статьи «Роман кисейной девушки», Погибшие и погибающие»), повесть Слепцова «Трудное время» (статья «Подрастающая гуманность»). Например, о людях, подобных герою романа Чернышевского Рахметову, он пишет как о незаменимых, потому что они «несут вперед знамя своей эпохи и… девиз этого знамени давно заменил собою и родных, и друзей, и все личные привязанности, и все радости человеческой жизни». Такая фанатическая преданность идее переворота всячески критиком приветствуется и прославляется.
Обычно в работах советского периода мы читаем про «тяжёлую руку цензуры» в то время, но деятельность Писарева убеждает в обратном. Да, в июне 1862 года он был заключён в Петропавловскую крепость на 4 года, но за что? За прокламацию, в которой говорилось: «Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть…нам остаётся только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы».
Поразительно, что заключённому Писареву разрешено было писать и печататься всё в том же «Русском слове». После закрытия журнала он с начала 1868 года сотрудничает в «Отечественных записках», перешедших в руки Н.Некрасова и М. Салтыкова-Щедрина.
Ко времени активной критической деятельности Писарева уже скончались идеологи славянофильства К.С.Аксаков, А.С.Хомяков, И.В.Киреевский, способные дать ему отпор. Газета «День» И.С.Аксакова, , начавшая издаваться с 1861 года, в основном пыталась нейтрализовать идеи Чернышевского и Добролюбова. Так что для распространения «писаревщины» возник режим наибольшего благоприятствования. Зато на это время (1864 – 1865 годы) приходится, по выражению Ф.М. Достоевского (в 1864 году он написал статью «Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах»), «раскол в нигилистах», то есть полемика между «Современником» и «Русским словом». Спор носил чисто социальный характер и касался тактики революционной борьбы, причём источником разногласий стала оценка литературных героев и типов уже умершим Добролюбовым. Вульгарный материализм Писарева и его соратника по журналу В.Зайцева, с одной стороны, а также идеи «химического» пути развития как этапа подготовки революции, с другой, приводят к переосмыслению наследия Добролюбова и к грубым нападкам друг на друга сотрудников противоборствующих журналов.
Раскол назревал с самого начала 1860-х годов и проявился в статьях Писарева «Писемский, Тургенев и Гончаров» (1861) и «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова» (1861), в которых критик обнаруживает полное расхождение с Добролюбовым в оценке романа Тургенева «Накануне» и романа Гончарова «Обломов». Добролюбов в герое «Накануне» (статья «Когда же придет настоящий день?») предрекал появление «русского Инсарова», способного на борьбу с «внутренним врагом», с которым «ничего не сделаешь обыкновенным оружием». Елену, с точки зрения Добролюбова, просто сжигает «жажда деятельного добра», поэтому после смерти Инсарова она решила «потеряться в волнах восстания». Писарев также в Тургеневе видит писателя, находящегося в «чисто отрицательных отношениях» к действительности, но Писемский «глубже Тургенева захватывает» явления жизни, «изображает их более густыми красками и по жизненной полноте своих творений, как «черноземная сила, стоит выше Тургенева».
Писарев же находит в Инсарове «ходульную фигуру», которую автор «соорудил» в силу изменения в своём миросозерцании, а именно: «начало увядания». Какое «увядание» имеет в виду Писарев? «Кто в России сходил с дороги чистого отрицания, тот падал», и Тургенев идёт по дороге Гоголя, который, дескать, «тоже затосковал по положительным деятелям, да и свернул на «Переписку с друзьями». Итак, для Писарева в романе мало революционности, недостаточно «отрицания». Кроме того, Тургенев «глазами психически больной Елены смотрит на действующих лиц своего романа» и вместе с нею «ищет героев». А Елена – мечтательница, что «совсем не практично», по мнению Писарева .
В 1859 году и Добролюбов, и Писарев откликнулись на публикацию романа И.Гончарова «Обломов». Добролюбов к своей статье «Что такое обломовщина?» берёт эпиграфом слова из второго (незавершённого) тома «Мёртвых душ» Н.Гоголя о России, в которой «веки проходят за веками, польмильона сидней, увальней и болванов дремлет непробудно». Действительно, критик создаёт в статье типологический ряд «героев времени» от Онегина до Обломова, и в каждом видит «коренной, народный наш тип». Лень и апатия объединяют всех представителей этого типа, но дело не в «обломовцах», а в «обломовщине». При всей разнице темпераментов и возраста «обломовцы» не находят «дела, которое бы для них было жизненной необходимостью, сердечной святыней, религией, которое бы органически срослось с ними».
Обломовцы – порождение воспитания и окружающих обстоятельств, то есть «Обломовки», «обломовщины». Этим понятиям критик придаёт широкий общественный смысл и в «уменье охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его» видит «сильнейшую сторону» таланта Гончарова. Но Добролюбов считает, что писатель не смог или не захотел довести до логического конца изображение «Обломовки» и тоже не дал ответа на вопрос Гоголя, «кто же скажет нам всемогущее слово «вперёд». Он предпочёл «похоронить» Обломовку словами: «Прощай, старая Обломовка, ты отжила свой век». А критик не согласен с этими словами Штольца (и Гончарова), Обломовка не только жива, но и в самом Штольце он находит всё того же Обломова.
Зато в типе Ольги Ильинской Добролюбов готов «видеть намёк на новую русскую жизнь», от неё он ждёт слова, которое «сожжёт и развеет обломовщину». Добролюбов с восторгом цитирует её слова, сказанные Обломову: «Теперь я вас люблю, и мне хорошо; а после я полюблю другого, и, значит, мне с другим будет хорошо». Такая женская «эмансипация» явно критику по душе.
Писарев в статье «Обломов» (1859) примерно так же оценивает и роман, и героя. Он подчёркивает «полную объективность, спокойное, бесстрастное творчество, отсутствие узких временных целей» писателя, обломовщину оценивает как «болезнь, развитию которой способствуют и славянская природа, и жизнь нашего общества». Обломов «воспитан под влиянием обстановки старорусской жизни, привык к барству», это жертва переходной эпохи к европейскому образу жизни. Штольца Писарев, впрочем, называет «типом будущего, европейцем по развитию и взгляду на жизнь». Такова и Ольга – «тип будущей женщины».
К 1862-му году, ко времени написания статей «Писемский, Тургенев и Гончаров» и «Женские типы в романах и повестях…», Писарев, конечно, мог познакомиться со статьёй А.В.Дружинина «Обломов». Роман И.А.Гончарова» (1859) и статьёй Герцена «Очень опасно!!!» (1859). А. Дружинин даёт совершенно иное толкование типа Обломова, чем Добролюбов. Да, в первых главах романа Гончаров представил Илью Ильича как «уродливое явление уродливой русской жизни». «Злая и противная сторона обломовщины исчерпана вся». Но «Сон» Обломова не только осветил, …опоэтизировал всё лицо героя, но ещё тысячью невидимых скреп связал его с сердцем каждого русского читателя». Дружинин обращает внимание на такие качества этого «незлобивого чудака», как чистота нрава, рыцарская способность к преданности и решительная неспособность на какое-нибудь нечистое дело. Критик делает вывод, что «нехорошо той земле, где нет добрых и неспособных на зло чудаков вроде Обломова», что «он любезен нам как чудак, который в нашу эпоху себялюбия, ухищрений и неправды мирно покончил свой век», никого не обманув и не обидев.
Возможно, неожиданно для Добролюбова и А.Герцен в «Колоколе» заступается за «лишних» людей 40-х годов, не признавая в них будущих Обломовых (статьи «Очень опасно!» (1859) и «Лишние люди и желчевики» (1860). Герцен предостерегает революционную демократию начла 60-х годов от опрометчивых заявлений об «отцах», от «радости отрицания». Он и себя причислял к людям 30-х – 40-х годов, считая, что они «не по доброй воле ничего не делали», их общественная пассивность была обусловлена обстоятельствами жизни в России того времени.
Очевидно, Писарев после статей Дружинина и Герцена решил опровергнуть все три точки зрения. В статьях 1861 года о Писемском, Тургеневе и Гончарове он, как и Герцен, не считает Онегиных, Печориных, Рудиных похожими на Обломова. На его мнение повлиял и вульгарный материализм, и «разрушение эстетики». Он пишет: «Бельтов и Рудин сломлены и помяты жизнью, а Обломов просто ленив, потому что ленив», лень же героя – от «неправильно сложившегося темперамента», из-за «ненормального телосложения». Но в отличие от Герцена Писарев пассивность Рудиных объясняет не зависимостью от чьей-либо недоброй «воли», а тем, что это тип «пустого фразера», который вечно «толкует о стремлениях», не трогаясь с места. Наконец, в отличие от Добролюбова и тем более Дружинина, Писарев не находит в романе «Обломов» ничего русского, русские в нём только «декорации», «аксессуары», «главные действующие лица созданы головою автора, а не навеяны впечатлениями живой действительности». В советских научных работах это называлось некоторой «незрелостью» Писарева как революционного демократа.
«Раскол в нигилистах» продолжился после выхода из печати романа И.С.Тургенева «Отцы и дети» в журнале «Русский вестник» М.Каткова (1862), принадлежащем направлению «охранителей». Разумеется, революционная демократия не могла не выступить с критической оценкой, и герой романа Базаров вскоре стал предметом самых противоречивых суждений.
Сама публикация романа именно в журнале «охранителей» вызвала бурную реакцию «демократов». Журнал «Современник» в лице критика М.А. Антоновича (статья «Асмодей нашего времени», 1862) обвинил автора в клевете на молодое поколение, в ненависти к его реальным представителям, в мщении «детям» со стороны «отцов». Он увидел в герое желание Тургенева низвести «детей» до жалкой роли: Базаров якобы представлен как «развратитель юношества, сеятель раздора и зла».
Д.Писарев посвящает роману «Отцы и дети» статью «Базаров» (1862) и значительную часть статьи «Реалисты» (1864). В первой он нисколько не противоречит принципам «реальной критики» Добролюбова, когда утверждает: «Мы видим то, что просвечивает, а не то, что автор хочет показать или доказать». С точки зрения критика, Тургенев, «как нервная женщина, …сжимается от прикосновения с бунтом базаровщины», его «коробит от разъедающего реализма». Что же «просвечивает» в романе вопреки воле автора? Тургенев «хотел сказать: наше поколение идёт по ложной дороге, и сказал: в нашем молодом поколении вся наша надежда». Как видим, Писарев не находит ни клеветы, ни ненависти по отношению к герою. «Роман оказался бы клеветою на молодое поколение», если бы Базарова Тургенев «заставил» изменить себе, сойти с «прямой» дороги, струсить. Но этого не случилось.
Статья Писарева «Реалисты» ещё более обострила отношения между «нигилистами», так как начало статьи он посвятил развенчанию позиции М. Антоновича. Критика Антоновича – «лукошко…глубокомыслия». Он «напал на Тургенева с неслыханным ожесточением» и тем самым «не умеет защищать молодое поколение», «смотрит в книгу и видит фигу и на основании этой фиги изобличает Базарова». «Много вреда наделала эта статья» – уверен Писарев, пытаясь далее выставить Базарова в наивыгодном свете, делая его «реалистом», «мыслящим работником», «построившим свою жизнь на идее общей пользы». Слова Писарева «Так напакостить мог только один «Современник» буквально «взорвали» отношения между «Современником» и «Русским словом».
В советской науке, разумеется, больше обвиняли «Современник», допустивший якобы «отклонения от линии Чернышевского». Но именно «Современник» в лице М. Салтыкова-Щедрина (до конца 1864 входил в редакцию журнала) выступает против «химического» пути революционной борьбы. В статье-фельетоне из серии «Наша общественная жизнь» он обвиняет «Русское слово» в «понижении тона», то есть в отходе от революционной идеи, в либерализме, в надеждах на одну «науку». Писарев отвечает Щедрину в статье «Цветы невинного юмора» (1864), где возвращает упрёк в либерализме и благонамеренности, находя у Щедрина «смех ради пищеварения». В полемике участвовал также Варфоломей Зайцев («Русское слово»), который в статье «Перлы и адаманты нашей журналистики» (1863) упрекает Щедрина в том, что он не оценил должным образом «Записки из Мёртвого дома» Ф.Достоевского, а «такие произведения пишутся собственной кровью, а не чернилами с вице-губернаторского стола» (намёк на службу Щедрина).
За Щедрина заступился М.Антонович (статьи «Лжереалисты» и «Глуповцы в «Русском слове») и получил отповедь Зайцева («Глуповцы, попавшие в «Современник»). Но главным «залпом» по «Современнику» явилась статья Писарева «Мотивы русской драмы» (1864), направленная против Добролюбова. Это была полемика не столько по поводу «Грозы» А.Островского, сколько по поводу тактики революционной борьбы. Добролюбов в статье «Луч света в тёмном царстве» (1860) доказывал, что «русская жизнь и русская сила вызваны художником в «Грозе» на решительное дело». Из Островского он делает «представителя естественных, правильных стремлений народа» (читай: к светлому будущему), который «умел изобразить…требования русской жизни». Попутно Добролюбов обрушивается на статью Ап. Григорьева «После «Грозы» Островского» (1860), посмевшего опровергать его мнения о «тёмном царстве» с его самодурами и забитыми личностями. Добролюбов «народность» понимает как выражение «народных стремлений», но «стремления» эти он видит в другом по сравнению с А. Григорьевым, а именно: «везде вы видите пробуждение личности, предъявление ею своих законных прав, протест против насилия и произвола». Такой личностью он считает Катерину, от которой «веет новой жизнью», это «решительный, цельный русский характер», «она не щадит себя и не думает о других», «идеи, внушённые ей с детства, …восстают против её естественных стремлений…». Материализм и атеизм Добролюбова достигает своего апогея в заключительных выводах: «хорошо, что нашлась в бедной женщине решимость…на страшный выход…Оттого-то «Гроза» и производит на нас впечатление освежающее…». «Нам отрадно видеть избавление Катерины – хоть через смерть…».
Писарев не разделял мнения Добролюбова в том, что русский народ готов к «механическому» пути, поэтому считал его выводы ничем не обоснованными. Это «светлые иллюзии», народ надо ещё «просветить». Писарев называет статью Добролюбова «ошибкою», подчёркивает, что жизнь и воспитание в русской семье «не могли дать Катерине ни твёрдого характера, ни развитого ума». Этот «семейный курятник» порождает «карликов и вечных детей» наподобие Катерины, которая, «совершив множество глупостей, бросается в воду и делает, таким образом, последнюю и величайшую нелепость». Писарев уповает на «русского прогрессиста…который называется или Базаровым, или Лопуховым».
Полемика между «Современником» и «Русским словом» разрешилась закрытием журналов в 1866 году после покушения Каракозова на Александра II. Писарев ведёт переговоры с Некрасовым и с 1868 года начинает сотрудничать в его журнале «Отечественные записки» (перешёл от А.Краевского к Некрасову и Салтыкову-Щедрину) до конца своей жизни (Писарев утонул в июне 1868 года во время купания на Рижском взморье). В последних своих статьях эталоном оценки он продолжает считать тип Базарова. Начиная со статьи «Мыслящий пролетариат» («Русское слово»,1865), посвящённой анализу романа Чернышевского «Что делать?», Писарев называет Тургенева первым, кто задумался «над существованием новых людей». Если Инсаров был «бледною выдумкою», то «Базаров явился очень ярким представителем нового типа», хотя у автора «не хватило материалов, чтобы обрисовать героя с разных сторон». Но Базаров – родоначальник «новых людей», «мыслящих работников». Если Лопухов, Кирсанов и Вера Павловна хоть и «новый тип», но «обыкновенные люди», то Рахметов – необыкновенный, «обречённый на неизвестность», и его деятельность – это деятельность «особенных людей». Рахметовы «пробуждают живые надежды» на близость «светлого будущего».
В 1867 году Писарев готовит статью, которая появится в печати в окончательном варианте уже после его смерти под названием «Борьба за жизнь». Статья была посвящена анализу романа Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание» (1867). Критик сразу заявляет, что ему «нет никакого дела» до убеждений автора и его мыслей. Он анализирует только «явления общественной жизни», изображённые в романе. Большая часть статьи – описание условий жизни Раскольникова, его бедности, породившей «апатию». Причиною «воровства, грабежа и разбоя» Писарев называет исключительно «бедность», оправдывая этим всё. «Правильный и упорный труд, ценою которого он мог покупать себе только жалкое прозябание», критиком не одобряется. Теорию Раскольникова Писарев вообще не принимает во внимание, её «никак нельзя считать причиной преступления». Рассуждения о тварях дрожащих и право имеющих якобы порождены только «тяжёлыми обстоятельствами». Но теорию Раскольникова о допустимости «кровопролития» и роли в нём «необыкновенной» личности нельзя было оставить незамеченной. «Кровопролитие» революционер-демократ Писарев, разумеется, считает необходимым: «Что кровопролитие бывает иногда неизбежно и ведёт за собою самые благодетельные последствия – это известно всякому человеку, умеющему понимать причинную связь исторических событий». Но «необыкновенных людей» надо уберечь от суда потомков, поэтому в отличие от Раскольникова Писарев им отводит другую роль: эти «самые умные и самые честные люди» «должны только добывать новые истины, доводить их до всеобщего сведения…и убеждать людей в необходимости перестраивать жизнь сообразно с новыми истинами». Итак, сами они «не могут сделаться страшными кровопроливцами», зато их «новые истины», как видим, приводят к тому, что «две большие группы людей…или две сильные партии резко и решительно расходятся», и «остаётся только начать драку и драться до тех пор, пока правое дело не восторжествует». А теория Раскольникова, дескать, далека от «миросозерцания современно развитых людей», нельзя же в каждом преступнике видеть великого человека. Вот таким образом утверждал Писарев в своей вроде бы литературно-критической статье идею революции.
Если А.Григорьев противостоял в литературной критике идеям в основном Н.Добролюбова, то его последователь Николай Николаевич Страхов (1828 – 1896) – идеям Д.Писарева. Он продолжал традиции неославянофильской («почвенной») критики, а в широком смысле – «охранительной». Страхов происходил из духовенства, закончил юридический и математический факультеты Санкт-Петербургского университета, критическую деятельность начал в 60-е годы в журналах своего единомышленника Ф.М.Достоевского «Время» и «Эпоха», а в 70-е годы печатался в газете «Гражданин» под псевдонимом Косица («Я имел дерзость выбрать образцом Феофилакта Косичкина» - псевдоним А.Пушкина). Свои литературно-критические и публицистические работы он собирал в сборники. В сборнике «Бедность нашей литературы» (1868) Страхов в традициях А.Григорьева объявляет художника органом выражения национального типа культуры, духовности, пишет именно о духовном оскудении современного человека, его разрыве с «почвой». В литературе такой «почвой» он объявляет творчество Пушкина, повторяя вслед за Григорьевым, что Пушкин – выразитель душевного здоровья нации, которое состоит «в величии скромности, смирения и доброты». Страхов писал, что русский народ «почитает от века не силу, но святость», …а восхождение к святости происходит через «справедливость и милосердие». Всего этого Страхов теперь в литературе не находит и в этом видит истоки её «бедности». Размышляя о славянофильстве и западничестве и будучи ближе к первым, он в то же время отмечал предвзятое отношение славянофилов ко всему, в чём они не видели защиты исключительно национальных святынь. «Почвенничество» было гораздо лояльнее к Западу и гораздо объективнее в оценке России. И Страхов в «западничестве» и «нигилизме» видит не только прямое влияние Европы, но и особенности натуры русского человека. Они пишет: «Нигилизм есть прежде всего и главнее всего – отрицание… Скептицизм, недоверие, отсутствие наивности, насмешливость, бездеятельная, но умная леность – все эти черты русского характера находят здесь себе исход. …В русской натуре есть задаток глубокого цинизма, …какие-то непримирённые требования, какие-то одно другому противоречащие стремления».
Такой взгляд на русский нигилизм позволяет Страхову особым образом понять типы Базарова и Раскольникова как исключительно русских героев времени. Он будет писать очерки об истории русского литературного нигилизма, о борьбе с Западом в нашей литературе (опубликует сборники по этой тематике), оказавшись в конце 60-х годов главным оппонентом «писаревщины». Его основные идеи можно свести к следующему: необходимо изучать западный тип цивилизации, но и надо перестать воспитывать молодое поколение по чуждым России «головным» идеям; надо помнить о «нравственном хаосе нигилизма», который может закончиться «отцеубийством» (Карамазов – Каракозов), необходимо объединение, согласие всех для блага России. Последнее особенно не нравилось народникам. Так Н.Михайловский с иронией писал, что Страхов «всю жизнь прохлопотал об устройстве маниловского места, где соединились бы Герцен, славянофилы, Катков, Л.Толстой и Достоевский».
13.06.2016, 7275 просмотров.