Кто не делится найденным, подобен свету в дупле секвойи (древняя индейская пословица)

Версия для печати

Библиографическая запись: Текст в филологии. — Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.ru//154/tekst-v-filologii/ (дата обращения: 24.04.2024)

Текст в филологии

Содержание

М.М. Бахтин о месте текста в гуманитарных науках

Итак, объектом гуманитарных и в их числе филологических наук является текст.

В работе «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках» М.М. Бахтин формулирует свою концепцию текста как объекта гуманитаристики и основания гуманитарной методологии. Письменный и устный текст как первичная данность гуманитарных дисциплин и всего гуманитарно-филологического мышления является той непосредственной действительностью мысли и переживаний, из которой только и могут исходить эти дисциплины и это мышление. «Где нет текста, там нет и объекта для исследования и мышления» [Бахтин 1986б : 297].

Допуская широкое понимание текста как всякий связный знаковый комплекс, например произведения искусства, М.М. Бахтин полагает, что филолога интересуют только словесные тексты.

Проблема словесных текстов, по мнению Бахтина, включает в себя вопросы границ текста; текст как высказывание; функции текста и текстовые жанры; замысел (интенция) текста и осуществление этого замысла; текст как своеобразная монада, отражающая в себе все тексты в пределе данной смысловой сферы, и др. Ср. оригинальное изложение словесного искусства М.М. Бахтина и взгляд на современное «бахтиноведение»: [Иглтон 2007э].

Фундаментальным постулатом концепции текста является утверждение, что любой воспринимаемый текст двусубъектен. Налицо встреча двух текстов — готового и создаваемого реагирующего текста. По сути, встреча двух авторов. Второго автора нейтрализовать или элиминировать нельзя, поскольку текст не вещь, а второе сознание. «Событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов» [Бахтин 1986б : 301].

Двусубъектность текста предполагает концептуальную безусловность наличия диалога и понимания — двух оснований методологической концепции Бахтина.

Что такое текст

Вопрос, что такое текст, пока не получил однозначного ответа. Обратимся к толковому словарю, универсальной и лингвистической энциклопедиям.

«Текст — слова, предложения в определённой связи и последовательности, образующие какое-либо высказывание, сочинение, документ и т.д., напечатанные, написанные или запечатлённые в памяти» [МАС: 4: 346].

«Текст — последовательность предложений, слов (в семиотике — знаков), построенная согласно правилам данного языка, данной знаковой системы и образующая сообщение» [НИЭ 2001: 18: 37].

«Текст — объединённая смысловой связью последовательность знаковых единиц, основными свойствами которой является связность и цельность» [ЛЭС 1990: 507].

Уже существует немалое число исследований по теории текста. Из последних работ укажем монографию В.А. Лукина [Лукин 2005], в которой представлена оригинальная лингвосемиотическая теория, основная цель которой — определение специфики художественного текста относительно других типов текста. Наиболее ценные для нас идеи содержатся в главах «Семантическая структура художественного текста» и «Интерпретация художественного текста».

Современные лингвокультурологи рассматривают текст как «совокупность национально-культурных речеповеденческих тактик» [Верещагин, Костомаров 2005: 519 и далее]. Теории текста касаются и авторы учебных книг по лингвистическому/филологическому анализу текста. Чаще всего исходят из того, что текст — это любая знаковая система, которая способна быть (или в действительности является) носителем смысловой информации и имеет языковую природу.

Если опустить выделенные слова, то получим формулировку расширительного понимания текста, которую не исключал и Бахтин, когда рассматривал поведенческий акт. Текст может предстать не только как письменная фиксация речи, но и как связный знаковый комплекс, как значащая, содержащая смысл система, связанная с личностью и человеческой индивидуальностью [Ильин, Калинкин 1985: 180].

Системолог В.В. Налимов, например, полагал, что эго человека можно рассматривать как особый, живой текст, способный самостоятельно изменять, реинтерпретировать самого себя [Налимов 2000: 16].

Текст по своей природе полифункционален: он и средство коммуникации, и способ хранения и передачи информации, и отражение психической жизни индивида, и продукт определённой исторической эпохи, и форма существования культуры, и отражение определённых социокультурных традиций. Список фукций указанными не ограничивается [Прохоров 2009: 12].

Теоретически интересна проблема соотношения текста и языка. Ю.М. Лотман, напомнив слова П. Гартмана и З. Шмидта «Язык становится видимым в форме текста», утверждал, что есть все основания считать текст исходным, а язык производным от него явлением. Исторически текст создаётся «на никаком» или «ещё не известном» языке, но в дальнейшем делается текстом на обычном и тривиальном язык. Теоретически текст есть не реализация некоторого языка, а генератор языков [Лотман 1981: 104].

Смысл как основа текста

Основанием для существования феномена текста служит наличие в нём смысла. Смыслы — это то, что делает знаковую систему текстом [Налимов 2000: 16]. Д.С. Лихачёв полагал, что над текстом витает некий метасмысл, который и превращает текст из простой знаковой системы в систему художественную [Лихачёв 1979: 37].

В лингвистике различают 1) языковые значения, т.е. значения единиц, классов и категорий данного языка, рассматриваемые в парадигматической системе и в речевых реализациях, и 2) смысл (смысловое, мыслительное, когнитивное содержание) — содержание, представляемое как инвариант внутриязыковых синонимических преобразований и межъязыковых соответствий [Бондарко 1992: 5].

Смысл слова, пишет Л.С. Выготский, представляет собой совокупность всех психологических фактов, возникающих в нашем сознании благодаря слову. Смысл слова оказывается динамичным, текучим, сложным образованием, которое имеет несколько зон различной устойчивости. При этом значение есть только одна из зон того смысла, который приобретает слово в контексте речи. Зона эта наиболее устойчивая, унифицированная и точная. Слово, продолжает психолог, в различных контекстах легко изменяет свой смысл. В отличие от смысла значение неподвижно и неизменяемо и при всех иземениях смысла слова в различном контексте остаётся устойчивым [Выготский 1982: 346]. Слово, взятое в отдельности и в лексиконе, обладает одним значением, которое есть только потенция, реализаующаяся в живой речи, в которой это значение является только камнем в здании смысла [Там же: 347]. Различие между значением и смыслом Л.С. Выготский демонстрирует на примере крыловской басни «Стрекоза и Муравей». Слово попляши имеет определённое и постоянное значение (см. в словарях глагол плясать), но, завершая басню, оно означает ‘веселись’ и ‘погибни’ [Там же: 347]. У существительного мужчина есть словарное значние, которое в конкретных речевых конструкциях переосмысляется. Ср. Не плачь! Будь мужчиной! и Вот это мужчина! По-разному можно переосмыслить фразу Женщина есть женщина.

Между значениями слов и смыслами текста существуют сложные диалектические отношения: с одной стороны, статические значения слов, упорядоченный синтаксис и однозначные грамматические категории, а с другой — сложная, подвижная система семантических полей, обретающая свои динамические особенности в процессе коммуникации.

Смыслы не сводятся к сумме значений слов в тексте, хотя порождаются реальной комбинацией слов, отсюда известные «муки творчества», поиск необходимых слов («Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды»), слов-функторов, которые выполняют текстообразующие и смыслоформирующие функции, сообщают импульс смыслодвижению, будят мысль адресата незаметно для него самого [Мышкина 2008: 120].

В тексте не только рассказывается, но и осмысляется. Смыслы — это то, из чего создаются тексты с помощью языка. Тексты — это то, что создано из смыслов с помощью языка. Язык представляет средство, с помощью которого из смылов рождаются тексты [Налимов 2000: 283]. Заметим, что смысл присущ только тексту, он может наличествовать в слове, предложении и даже в графеме. Откуда берутся смыслы? «Смысл словам придаёт определённая практика», — отвечает философ [Витгенштейн 1994: 490].

Смысл — ключевое слово филологии. «Я позволю себе филологию трактовать как всю область гуманитарного знания, изучающую выражение смыслов на естественном языке» [Перцов 2009: 109].

Неоднослойность текста

Для любого внимательного читателя очевидна неоднослойность как фундаментальное свойство художественного (возможно, и любого другого) текста.

М.М. Бахтин размышляет о двух полюсах текста. С одной стороны, говорит он, за каждым текстом стоит система языка, которой в тексте соответствует всё повторимое и воспроизводимое, всё, что может быть дано вне данного текста. С другой, каждый текст как высказывание является чем-то индивидуальным, единственным и неповторимым, относящимся к истине, правде, добру, красоте, истории. Причём первое по отношению ко второму является материалом и средством. Второй полюс, присущий самому тексту, раскрывается только в ситуации и в цепи текстов [Бахтин 1986б : 299]. Этот полюс, в сравнении с первым, изменчив: «Воспроизведение текста субъектом (возвращение к нему, повторное чтение, новое исполнение, цитирование) есть новое, неповторимое событие в жизни текста, новое звено в исторической цепи речевого общения» [Там же: 300]. Оба полюса, считает Бахтин, безусловны, поскольку безусловен потенциальный язык языков и безусловен единственный и неповторимый текст [Там же: 301].

Между двумя полюсами, считает Бахтин, располагаются все возможные гуманитарные дисциплины, «исходящие из первичной данности текста» [Там же: 301]. Наличие второго полюса предопределяет невозможность адекватного перевода текста, в отличие от языка как системы средств, ибо нет потенциального единого текста текстов [Там же: 300–301].

На примере живописного полотна о неоднослойности рассуждает испанский философ Х. Ортега-и-Гассет: «Первое, с чем мы сталкиваемся, — это мазки на холсте, складывающиеся в картину внешнего мира; этот первый план картины ещё не творчество, это копирование. Но за ним брезжит внутренняя жизнь картины: над цветовой поверхностью как бы зыблется целый мир идеальных смыслов, пропитывающих каждый отдельный мазок; эта скрытая энергия картины не привносится извне, она зарождается в картине, только в ней живёт; она и есть картина» [Ортега-и-Гассет 1991: 61]. Мысль философа развивается современным искусствоведом, который пишет об ауре произведения искусства, о неуловимом переливе красок, отражающем самые сокровенные отношения человека к миру, о том, что едва заметная деталь может стать источником зарождения напряжённого переживания, что между видящим и видимым возникают эмоциональные токи [Кривцун 2010: 112–113].

Рассуждения О. Ревзиной о денотативной и коннотативной системах языка тоже из области концепции неоднослойности текста. О. Ревзина считает, что язык есть не только денотативная, но и коннотативная система, располагающая не одним, а двумя каналами информации — денотативным и коннотативным. Коннотативный канал информации отличается от денотативного тем, что носителем информации здесь выступает языковой знак (единица языка) целиком как элемент данной языковой системы. Минимальное коннотативное значение — это коннотация иноязычия, более конкретно — коннотация русскоязычия, франкоязычия и т.д. Информация, которая идет по коннотативному каналу, весьма разнообразна. Во-первых, это информация о мире — о типологических характеристиках человека (пол, возраст, региональная, социальная, профессиональная характеризация, эмоциональные состояния, оценка), о составляющих акта коммуникации (канал связи, отношения между отправителем и получателем, тема сообщения). Эта информация составляет коннотативное значение стилистических знаков. Во-вторых, это информация о языке — о языковой норме, отклонениях от нее и характере этих отклонений. Эта информация передается выразительными знаками. В-третьих, это информация о текстах: коннотация — это метка, способная отсылать к иным — предшествующим, последующим или вовсе ей внеположным контекстам. Эта информация составляет коннотативное означаемое интертекстуальных знаков. Таким образом, в языке как системе уже представлен человек как порождающий и распознающий разные виды языковой деятельности, как человек творчества и как человек дискурса, а человеческий язык — это и коннотативная, и денотативная система. Таким образом, в языке как системе уже представлен человек как порождающий и распознающий разные виды языковой деятельности, а человеческий язык — это и коннотативная, и денотативная система [Ревзина 2004э].

Актёр Валерий Золотухин в интервью по поводу написанной им книги «Секрет Высоцкого» сослался на литературоведа В.Н. Турбина (1927–1993), искавшего метод научно-художественного анализа литературы и предложившего понятия «микротекстология» и «макротекстология», и прокомментировал их следующим образом: «Микротекстология имеет дело с тем, что сказал писатель, поэт. Макротекстология — с тем, что сказала эпоха, нация». Вывод актёра и автора книги: Высоцкий обладал поэтическим даром в сильной степени макротекстологического свойства. Поэтический дар Высоцкого в том, что его языком говорила эпоха [КО 2002: 43: 3].

Неоднослойность объясняют тем, что любой текст невозможно изъять из мира культуры, вне которого они теряют свою значимость. На этом настаивал С.С. Аверинцев: филология — путь выяснения культуры через язык и анализ текста. Отсюда его представление о двух полюсах филологии: скромнейшая служба при тексте и универсальность, пределы которой невозможно очертить заранее.

Скажем с полной определенностью, что неоднослойность текста предопределяет возникновение и целесообразность филологии как области научного познания.

Второй слой, вне всякого сомнения, отличается сложностью. Это то, что недифференцированно относят к смысловому пространству текста. На этом уровне базируется так называемая память языка, осуществляется аккумулирующее свойство слова, возникает предположение о «неявной» культуре, которую антрополог К. Клакхон назвал «скрытой», а Р. Ле Ван — «имплицитной» и которая проступает как тончайший намёк, непонятный даже самим её носителям, как лёгкие «дуновения», самые невероятные «бормотания» культуры, основополагающие её самобытность, как своеобразное «поле культурного подразумеваемого» [Чернявская 2005].

Второй слой (или второй канал) в силу своей сложности номинируется целым рядом терминов, каждый из которых имеет право на существование. Обратим внимание на заголовок статьи, в котором представлено несколько обозначений того, что неразрывно связано с вербальным текстом, но таковым не является: «Тетрагон и его грани: текст, контекст, подтекст и затекст» [Сорокин 2008]. Традиционным считается термин подтекст. Подтекст в современной филологической терминологии рассматривают как имплицитное, т.е. явным образом не выраженное. В мае 2010 г. созданный при Институте русского языка им. В.В. Виноградова РАН Научный центр междисциплинарных исследований художественного текста провёл конференцию на тему: «Текст и подтекст: поэтика эксплицитного и имплицитного». Рассматривались такие проблемы, как эксплицитное / имплицитное как категория анализа текста; фоновые знания и полнота / неполнота коммуникации; разные уровни художественного текста и межтекстового взаимодействия; подтекст и грамматика художественного текста; потенциал имплицитного в поэзии и прозе XX века; дешифровка как механизм интерпретации текста; эксплицитное / имплицитное в классических нарративных текстах; пародия как экспликация скрытых смыслов и др. (см. подробнее: [Хазбулатова 2011]).

Текст и дискурс

В современной гуманитарной науке чаще говорят не о тексте, а о дискурсе. Дискурс (фр. díscours речь) — в широком смысле представляет единство языковой практики и экстралингвистических факторов, необходимых для понимания текста, т.е. дающих представление об участниках коммуникации, их установках и целях, условиях производства и восприятия сообщения [Новейший ФС 1998: 222]. Это связный текст в совокупности с экстралингвистическими факторами, взятый в событийном аспекте. Это речь, рассматриваемая как целенаправленное социальное действие, речь, «погруженная в жизнь» [ЛЭС 1990: 136].

Дискурс — явление более широкое, чем текст, и динамическое. Это одновременно и процесс языковой деятельности, и её результат, а результат и есть текст. В американской лингвистике дискурс обычно предполагает устную, спонтанную речь, а в отечественной лингвистике термин «дискурс» применяется в более широком плане [Александрова 2007: 14–15].

Дискурс — это речемыслительный процесс, результатом которого является языковая структура. Дискурс показывает язык с необычайно сложной динамической стороны. В нём стабильные языковые единицы обнаруживают многозначность, а также формальную и семантическую вариативность. Понятие дискурса стало доминирующим в филологии, когда интересы языкознания сместились от структурного описания языка на исторический контекст, в котором язык становится, функционирует и развивается. Под дискурсом понимают процесс общения, научного рассуждения, художественное произведение, все тексты, принадлежащие одному автору, ораторская речь и проч. Термин дискурс активно используется не только в филологии, но и в философии, социологии и политологии, культурологии, в работах по психоанализу и т.д. Дискурс предполагает поиск и разработку новых, нетрадиционных подходов и методов.

Трудные вопросы текстологии

Если явленный (сказанный, написанный) текст самоочевиден и структура его тысячекратно исследована и описана, то область семантики текста, того, что составляет, по Турбину, сферу макротекстологии, исследована только в первом приближении, и это первая проблема анализа текста.

Вторая проблема — взаимосвязь слоёв. В составе этой проблемы несколько трудных вопросов, среди который вопросы о «памяти языка», об аккумулирующей природе слова, о воздейственности слова на человека и т.п.

Замечательный русский писатель К.Д. Воробьёв устами своего литературного героя сказал с изумлением: «Я испытал немое удивление перед покоряющей силой обнажённого слова» [Воробьёв К. 2008: 92]. Почему один и тот же текст, одно и то же слово оказывает разное действие на разных людей и почему это слово при повторной встрече с ним по-разному воспринимается одним и тем же человеком?

На многие трудные вопросы можно дать ответы, если обратить внимание на связь порождения и понимания текста с феноменом бессознательного. Полагаем, что текст создаётся автором и интерпретируется получателем с учётом бессознательного, которое является обязательным элементом человеческого существования.

Бессознательное в структуре познания и в творчестве

Напомним, что бессознательное — «форма психического отражения, где образ действительности и отношение к ней субъекта не выступают как предмет специальной рефлексии, составляя нерасчленённое целое. Бессознательное от сознания отличается тем, что отражаемая им реальность сливается с переживаниями субъекта, его отношением к миру, поэтому в бессознательном невозможен произвольный контроль действий и их оценка» [Гримак, Кордовский 2009: 149–150].

Ещё в древности было замечено, что в трудных ситуациях человек мог найти верные интуитивные решения, опираясь на внутренние резервы бессознательного. Эти резервы, говоря словами физиологов, кроются в психофизиологии человека, деятельности его мозга, сенсорных механизмах, саморегуляции [Гримак, Кордовский 2009: 149].

Бессознательное включает в себя три группы явлений неосознаваемой деятельности мозга — предсознание, подсознание и сверхсознание. Предсознание (досознание) — это витальные (биологические) потребности в пище, воде, продолжении рода — инстинкты, а также генетически заданные черты темперамента, особенности телесной конституции, влияющие на психику и поведение. Подсознание — это всё, что было осознаваемым или в определённых условиях может стать осознаваемым — автоматизированные и поэтому переставшие осознаваться навыки, глубоко усвоенные субъектом, ставшие его убеждением социальные нормы, регулирующая функция которых переживается как «веление долга», «зов сердца», «чувство вины» и т.п. Такие запасы накопленного опыта М. Полани назвал «личностным знанием». Сверхсознание — это неосознаваемое рекомбинирование ранее накопленного опыта, которое пробуждается и направляется доминирующей потребностью в поиске средств её удовлетворения. Сверхсознание проявляется в переживании чувств, т.е. в эмоции, к которым относятся ощущение красоты, эстетическое наслаждение, юмор, совесть, духовность и душевность. «Сверхсознание — это первоисточник всякого прогресса в развитии человеческой цивилизации, в завоеваниях науки, в откровениях искусства, в совершенствовании этических норм» [Симонов 1992: 6–8, 13].

Индивидуальное сверхсознание влияет на сознание человека, мышление, язык, поведение, с его решающим участием протекают процессы творчества, интуиции, воображения, рождаются религиозные, художественные и даже научные образы. Оно управляет культурой, ответственно за исторические феномены, регулирует здоровые и болезненные состояния, будучи своего рода прочной и питательной почвой, в которой кроются корни как личной, так и общественной жизни. Короче, сверхсознание отвечает за генезис и формообразующую, креативную силу человеческой деятельности.

О бессознательном размышляли З. Фрейд (бессознательное и психоанализ), К.Г. Юнг (архетипы коллективного бессознательного), Л. Витгенштейн (проблема трансцендентных содержаний). Последний писал: «В самом деле, существует невысказываемое. Оно показывает себя, это — мистическое» [Витгенштейн 1994: 72].

В современной когнитивистике — совокупности наук о познании как приобретении, хранении, преобразовании и использования знания — произошла революция: выяснилось, что не существует единой памяти и единой сети памяти, что память может быть сознательной и бессознательной. Бессознательная, или неявная, память — это память о событиях, которые влияют на то, что мы знаем и делаем сегодня, но этого не осознаём. Например, когда мы слушаем кого-то или что-то читаем, то опираемся на те знания, которые получили в прошлом о языке, смысле слов, грамматических конструкциях, правилах, позволяющих сформулировать или понять отрицательные или вопросительные фразы и т.д. Память помогает понимать речь собеседника, делая это неявным образом. Когда мы вспоминаем слова, сказанные кем-то, то делаем это сознательно, но когда эти же слова мы слышим в первый раз, то задействуем свою память автоматически. Уместно добавить, что память не существует в чистом виде. Это как иммунная система, которую можно определить только по отдельным внешним параметрам [Благутина 2009э].

Утверждается мнение, что бессознательное — не антагонист рациональному. В научном познании рациональность творчески кооперируется с бессознательным. Академик В.И. Вернадский в начале XX столетия писал о роли несловесных представлений в научном анализе действительности: «Огромная область явлений, имеющих свой научно-закономерный, теснейшим образом связанный с социальным строем, а в конечном итоге со строением биосферы — и ещё более ноосферы — мир художественных построений, несводимых в некоторых частях своих, например, в музыке или зодчестве, сколько-нибудь значительно к словесным представлениям, — оказывает огромное влияние на научный анализ действительности. Управление этим мало отражающимся в логике аппаратом познания для научного понимания реальности есть дело будущего» [Вернадский 2004: 413–414].

Неслучаен тот факт, что из 232 опрошенных психологами учёных сообщили, что решение научной проблемы пришло к ним внезапно, а не в результате строго логической цепи рассуждений [Симонов 1992: 5].

А.И. Степанов в монографии «Число и культура: Рациональное бессознательное в языке, литературе, науке, современной политике, философии, истории» на большом и разнообразном материале показал связь рационального с бессознательным (см.: [Степанов 2004э]). Неожиданным кажется введённое автором понятие «рациональное бессознательное».

Проблема бессознательного привлекла внимание большого числа исследователей, прежде всего психологов. В 70-е годы над этой проблемой успешно работала тбилисская научная школа. В 1979 г. состоялся представительный международный симпозиум по проблеме бессознательного. В работе симпозиума принял участие Р.О. Якобсон. Годом ранее в свет вышли четыре тома коллективной монографии «Бессознательное: природа, функции, методы исследования». Филологу наиболее интересным покажется шестой раздел «Проявление бессознательного психического в структуре художественного восприятия и творчества» [Бессознательное… 1978: II: 477–677]. Разделу предпослана вступительная статья от редакции о проявлении бессознательного в художественном творчестве и художественном восприятии, написанная А.Е. Шерозия [Там же: 477–502].

Система языка и бессознательное

На первый взгляд, эта связь кажется парадоксальной: язык, по определению, призван ра- ционализировать всё, что лежит вне поля сознания. «Лишь слова обращают текущее чувство в мысль» (А. Платонов. Чевенгур).

Вопрос о связи языка с бессознательным обсуждал Р.О. Якобсон. В статье «К языковедческой проблематике сознания и бессознательного» [Якобсон 1978] он напомнил, что вопрос о бессознательном был сформулирован А.И. Бодуэном де Куртене и Н.В. Крушевским, и сослался на слова Бодуэна: «необходимо иметь в виду силу бессознательного обобщения, действием которой народ подводит все явления душевной жизни под известные общие категории», и Крушевского: «Язык представляет нечто, стоящее в природе совершенно особняком» в силу соучастия «бессознательно-психических явлений» [Якобсон 1978: 157–159]. Вывод Якобсона был однозначным: «В нашем речевом обиходе глубочайшие основы словесной структуры остаются неприступны языковому сознанию; внутренние соотношения всей системы категорий — как фонологических, так и грамматических — бесспорно действуют, но действуют вне рассудочного осознания и осмысления со стороны участников речевого общения…» [Якобсон 1978: 165].

В этой статье Р.О. Якобсон, ссылаясь на работу американского лингвиста и культуролога Э. Сепира «Бессознательные стереотипы поведения в обществе» [Сепир 1993д ], напомнил его слова о том, что усвоение языка, в особенности приобретение чутья к его формальной установке, процесс глубоко бессознательный.

Э. Сепир отмечал, что любой вид культурного поведения соотносится с некоторыми стереотипами, которые не обнаруживаются при простом наблюдении. Бессознательность стереотипов заключается «в типичной для индивида неосознанности тех структурных особенностей, границ и значащих элементов, которыми он имплицитно всё время пользуется». Отношения между элементами жизненного опыта воспринимаются человеком не столько через сознание, сколько через ощущение «почти неуловимых оттенков тончайших отношений, осуществлённых в реальном опыте и потенциально возможных». По мысли Сепира, в силу ограниченности сознательной стороны жизни любая попытка подчинить контролю сознания даже высшие формы социального поведения обречены на провал.

Сказанное выше особенно справедливо по отношению к языку. «Даже ребёнок в состоянии непринуждённо объясняться на любом самом трудном языке, в то время как для определения простейших элементов того невероятно тонкого языкового механизма, с которым играючи управляется детское подсознание, требуется незаурядный аналитический ум» [Сепир 1993д : 599]. Индивид, продолжает Сепир, всегда неосознанно находит то, чему он бессознательно подвластен. «Бессознательное структурирование языкового поведения обнаруживается не только в значащих языковых формах, но и в том материале, из которого строится язык, а именно в гласных и согласных звуках, в изменениях ударения и долготы звука, в мимолётных речевых интонациях» [Там же: 604]. Интересна заключительная мысль статьи Э. Сепира: «Здоровая бессознательность форм социализированного поведения, которым все мы подчиняемся, так же необходима для общества, как для телесного здоровья организма необходимо, чтобы мозг не знал или, вернее, не осознавал, как работают внутренние органы» [Там же: 609].

Интересной представляется концепция Г.И. Берестнева, изложенная в монографии «Слово, язык и за их пределами» [Берестнев 2007] и в статье «К философии слова (лингвокультурологический аспект)» [Берестнев 2008]. М.М. Маковский, рецензируя указанную монографию, определил суть концепции: автор сформулировал новую для когнитивной лингвистики проблему «трансцендентных содержаний, находящихся вне языка и языкового мышления», а также обосновал возможность изучения невысказываемого на основе данных языка [Маковский 2009: 155]. Убедительно, считает Маковский, утверждение Берестнева о том, что достаточно частым для художественных текстов является внутреннее обращение авторов к особым идеям, имеющим больший масштаб по сравнению с собственно языковыми концептами и потому трансцендентным языку и языковому сознанию [Маковский 2009: 156].

Г.И. Берестнев, исходя из «трансцендентальности» человеческого мышления, полагает, что человек живёт в двух содержательных мирах. Первый — это мир языковой реальности, мир всей окружающей человека культуры. В этом мире язык и культура владеют человеком, определяя собой сферу его содержательного бытия. Язык предстаёт как основная символическая система, посредством которой человек объективирует собственную мысль о мире.

Второй мир, в котором живёт человек, — некая содержательная Запредельность, о которой известно только то, что она есть. В русскоязычной традиции это называлось Несказанным. Это неопределённое в своих границах пространство доконцептуальных содержаний, которое не может быть описано средствами естественного языка, но которое активно проявляется в повседневной жизни человека. «Невыразимое — это таинственный безбрежный океан латентного содержания, в котором находится островок освоенной человеческим сознанием языковой действительности; область сознания — это “эпизод” в содержательном пространстве человеческого бессознательного; начала человеческого сознания лежат за его пределами» [Берестнев 2008: 62].

Предполагается, что второй мир абсолютен в том смысле, что он един для всех народов и существует вне времени. «Всё культурное будущее человека таится в Невыразимом, но Невыразимое человек содержит в себе самом» [Берестнев 2008: 52].

Между мирами нет непреодолимой преграды. По мысли автора статьи, способом сознательного освоения смыслов, по сути находящихся за пределами сознания, является символ. Символ — это весть из Невыразимого, и посредством символов Невыразимое само говорит с человеком. «И в искусстве, и в культурологии, и в истории религий символ ещё раз и на новой основе был осмыслен как особый знак трансцендентных содержаний, недоступных иным способам выражения. Обращение человека к символам необходимо с познавательной точки зрения и составляет его “когнитивный инстинкт”. В символах человеческое сознание находит ту единственную возможную опору, которая позволяет ему интеллектуально освоить собственный глубинный содержательный потенциал» [Берестнев 2008: 41].

Благодаря символике трансцендентные содержания, находящиеся за пределами языка и языкового мышления и в силу этого неподвластные человеческому сознанию, могут предстать в музыке и поэзии, в идеях религии и философии, в сюжетах мифологии и ритуальных действиях, в формах искусства любо- го времени, в архитектурных формах. В них заключены познавательные истоки жизни, долга, мужества, счастья и судьбы. По Витгенштейну, трансцендентны этика и эстетика, математика и логика.

Процесс коммуникации и бессознательное

Психолог А.Е. Шерозия утверждал, что слово всегда содержит в себе больше информации, нежели наше сознание способно извлечь из него, ибо в основе слова лежат бессознательные языковые установки (цит. по: [Якобсон 1978: 166]). Писательское наблюдение подтверждает мнение психолога: «Бежавшие за нами… уличные мальчишки только то и делами, что вполголоса повторяли: — Ишь, задаются на макароны!.. Объяснить, что значит задаваться на макароны ни один Грот, ни Даль, вероятно, не смогли бы, но что в этой исключительно южной формуле заключалась несомненная меткость определения, отрицать было нельзя» [Дон-Аминадо 1991: 33–34].

Благодаря бессознательному естественный язык обладает уникальной способностью передавать информацию не только словами, но и «межсловесным пространством». Истина постигается в молчании, считают японцы, потому что в момент паузы между словами рождается то, что невыразимо в слове. По этому критерию отрывок из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»: «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна <успокоит его>» [Булгаков 1987: 374] — безукоризнен даже по японским канонам идеального искусства [Стальная 1998 152]. «Музыка — это промежуток между нотами» (Клод Дебюсси).

В недрах бессознательного рождается поэтический текст.

Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встаёт один, всё победивший звук.

……………………………

Но вот уже послышались слова
И лёгких рифм сигнальные звоночки, —
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.

(Ахматова. Творчество)

Начало будущего текста содержится в звуке, «поэтическом гуле» (В. Маяковский). Вот профессиональное свидетельство о чуде превращения звука — поэтической мысли — в Слово:

Сначала в груди возникает надежда.
Неведомый гул посреди тишины.
Хоть строки
еще существуют отдельно,
они еще только наитьем слышны.
Есть эхо.
Предчувствие притяженья.
Почти что смертельное баловство.
И — точка.
И не было стихотворенья.
Была лишь попытка.
Желанье его.

(Р. Рождественский)

Наличие неоднослойности текста и укоренённость его в бессознательном предопределяют особенности филологического анализа и специфику исследовательского инструментария филолога.

05.01.2017, 30438 просмотров.