Кто не делится найденным, подобен свету в дупле секвойи (древняя индейская пословица)
Версия для печати
Библиографическая запись:
Структура филологии как научного знания - Основания для единства филологии. Язык как первоэлемент литературы. В поисках единства филологии как научного знания. — Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.ru//154/struktura-filologii-kak-nauchnogo-znaniya-osnovaniya-dlya-edinstva-filologii-yazyk-kak-pervoelement-literatury-v-poiskax-edinstva-filologii-kak-nauchnogo-znaniya/ (дата обращения: 26.04.2024)
Структура филологии как научного знания - Основания для единства филологии. Язык как первоэлемент литературы. В поисках единства филологии как научного знания
Содержание
Основания для единства филологии
Констатируя факт неизбежной дифференциации филологии, необходимо учитывать и то обстоятельство, что в самой природе науки о слове остаются прочные основания для её единства.
Язык как первоэлемент литературы
В этом неоспоримом тезисе содержится свидетельство о взаимном ограничении и обогащении каждого из двух феноменов: язык живёт литературой, а литература зависит от языка. В.К. Кюхельбекер в своей парижской лекции заметил: «Творения нашей литературы не могут быть правильно оценены без предварительного ознакомления с духом русского языка» [Кюхельбекер 1954: 374]. Скульптура, изваянная из итальянского мрамора руками русского мастера, вне всякого сомнения, принадлежит русской культуре, а по отношению к стихам, написанным итальянцем на русском языке, утверждение, что они факт итальянской культуры, весьма проблематично. Утверждают, что русские повести Т.Г. Шевченко, обогатившие и духовную культуру украинского народа, — достояние прежде всего русской культуры [Русановский 1982: 316].
Ю.М. Лотман в своих «Лекциях по структурной поэтике» (параграф «Язык как материал искусства») утверждал, что структура языка — результат интеллектуальной деятельности человека, а потому сам по себе материал словесного искусства уже включает итоги деятельности человеческого сознания, что и придает ему совершенно особый характер в ряду других материалов искусства [Лотман 1994а : 68]. Справедливо полагают, что язык — естественный субстрат культуры, пронизывающий все ее стороны. Он служит инструментом упорядочения мира, средством закрепления этнического мировоззрения.
Отсюда определяющая и ограничивающая способность слова по отношению к словесному творчеству. Язык — основной критерий отнесения произведения к той или иной национальной культуре. Писатель Октавио Пас, говоря о романе австрийского писателя Р. Музиля «Человек без свойств», заметил, что тот написан по-немецки, и уже по этой причине не может принадлежать англосаксонской литературной традиции [Известия. 08.12.1990: 7]. Инициаторы создания «Русской энциклопедии» на вопрос, кого отнести к русской культуре, отвечают, что её достойными представителями являются евреи О. Мандельштам, И. Левитан, киргиз Ч. Айтматов, а также русские по крови, но работавшие за рубежом В. Набоков, А.И. Солженицын и др. «Куда бы я ни поехал, все останется во мне, так же, как и я — частица истории русской культуры и истории еврейства», — свидетельствует современный российский философ [Померанц 1998: 192]. Другой наш соотечественник писатель А. Генис в одном из своих интервью заметил: «…Каждый человек, который выучил русский язык или владеет им, является частью русской культуры» [КО 1997: 11: 8]. «Я по специальности русский, раз пишу на русском языке, — в одном из интервью ответил писатель С. Довлатов. — Русские — это только коллектив специалистов по русскому языку» (цит. по: [Гаспаров 1998а : 435]). «Семья моя еврейская, но очень русская. Уже три поколения разговорный язык в нашей семье русский, и это мой родной язык», — пишет современный археолог [Клейн 2010: 21].
Полное овладение родным языком — это не только приобретение средства общения, это ещё и почти одновременное приобщение к художественному творчеству. Л.Н. Толстой в письме Н.Н. Страхову (25. 03. 1872) высказал глубокую мысль о том, что язык «есть лучший поэтический регулятор». «Язык — сам по себе поэт» — не только красивая метафора, но и неоспоримая истина. М. Пришвин как-то заметил, что в России, вслушиваясь в народную речь и с томиком стихов Пушкина, легко стать поэтом. «В слове есть скрытая энергия, как в воде скрытая теплота, как в спящей почке дерева содержится возможность при благоприятных условиях сделаться самой деревом» [Пришвин 1990: 413].
Мысль о слове как зерне художественного произведения, впервые отчётливо сформулированная А.А. Потебней, многократно подтверждалась теми, кто хорошо чувствовал Слово. Пастернак в «Докторе Живаго» заметил: «Первенство получает не человек и состояние его души, которому он ищет выражение, а язык, которым он хочет его выразить. Язык — родина и вместилище красоты и смысла, сам начинает думать и говорить за человека» [Пастернак 1988: 59]. Лауреат Нобелевской премии мексиканский поэт Октавио Пас утверждал, что поэт — невольник языка [Известия. 1990. 8 декабря]. Налицо великий круговорот: язык > художественное творчество > язык. Писатель И. Померанцев убеждён, что драматическая доминанта английской поэзии — это борьба двух начал — англосаксонского и латинского. То побеждает один пласт, то другой. У Шекспира — равновесие, у озерной школы — возвращение к латинским благозвучиям [КО 2002: 41: 5]. И. Бродский, переводивший свои стихи на английский, заметил, что английскую словесность корректирует сам язык, тяготеющий к точности и определённости [Бродский 1999: 26]. Поэту принадлежит интересная мысль о том, что Достоевский был первым русским писателем, доверявшим интуиции языка больше, чем своей собственной, больше, чем установкам своей системы убеждений или же своей личной философии. «И язык отплатил ему сторицей. Придаточные предложения часто заносили его гораздо дальше, чем то позволили бы ему исходные намерения или интуиция. <…> он обращался с языком не столько как романист, сколько как поэт или как библейский пророк, требующий от аудитории не подражания, а обращения. <…> Достоевский понимал: для того, чтобы исследовать бесконечность, будь то бесконечность религиозная или бесконечность человеческой души, нет орудия более дальнобойного, нежели его в высшей степени флективный, со спиральными витками синтаксиса, родной язык» [Бродский 1999: 195–196].
Строго говоря, учёные тоже невольники своего национального характера, в том числе и языка. Это заметил К. Маркс: «Французы наделили английский материализм остроумием, плотью и кровью, красноречием. Они придали ему недостававшие ещё темперамент и грацию. Они цивилизовали его» [Маркс 1955: 2: 144]. Русский философ В. Соловьёв, ссылаясь на русского мыслителя Н.Я. Данилевского, говорил о том, что у таких знаменитых английских учёных, как Адам Смит и Чарльз Дарвин, национальный характер заметно отразился на их научной деятельности. Изменись этот характер (и язык!), «Адам Смит увидел бы в экономической жизни другой интерес, кроме произведения богатства, а Дарвин открыл бы в жизни другой смысл, кроме борьбы за существование» [Соловьёв 1989: 298].
В.М. Алпатов обратил внимание на то, что различия в описании языков обусловлены не только различиями концепции их авторов, но и влиянием языка, на котором пишет свои работы лингвист. Обычно это материнский язык исследователя. Каждая исконная лингвистическая традиция исходила из строя своего языка. По этой причине китайская традиция не касалась грамматики как жанра исследования, а грамматические явления описывались с помощью «словаря пустых слов». В этой традиции не было понятий имён и глаголов. Если античные и средневековые европейские грамматисты обходились без понятий корня и аффикса, то жёсткая структура арабского консонантного корня привела в арабской традиции с самого начала к выделению корня как одной из базовых единиц. Появление понятий корня и аффикса в европейской традиции связывают с первой в Европе грамматикой древнееврейского языка И. Рейхлина (начало XVI в.). В Японии, долго не контактировавшей с внешним миром, идея сравнения языков появилась очень поздно, а потому, считает Алпатов, освоение сравнительно-исторического языкознания идёт с большим трудом. В Европе с её массовым двуязычием сформировалась традиция сопоставлять материальные сходства в языках, что предопределило возникновение индоевропеистики с её сравнительно-историческим методом. В русистике понятия знаменательных и служебных слов изучают в школе, а англоязычный вариант европейской традиции обходится без них. Профессиональный японист В.М. Алпатов показывает, как русские и английские специалисты по-разному характеризуют явления японского языка [Алпатов 2010].
Литература, возникая и развиваясь в прокрустовом ложе языка, стремится преодолеть языковые ограничения, расширить семантическое пространство, охваченное словом, и изменить стилистическую конфигурацию пространства. Этот процесс образно описал австрийский писатель С. Цвейг, имея в виду немецкий язык и творчество немецкого философа, филолога и писателя Ф. Ницше: «Новый, внезапно раскрывшийся, звенящий язык — радостно гибкий. Ликующий язык, который расправляет свои члены и — подобно итальянцам — мимирует и жестикулирует бесчисленными движениями, и как мало напоминает он немецкую речь, звучащую из неподвижного, безучастного тела; непохож он на самодовольный, благозвучный, фрачный язык немецкого гуманизма, этот новый язык, которому поверяет обновлённый Ницше свои свободно рождённые, будто мотыльки, прилетевшие мысли, — свежему воздуху мысли нужен свежий язык, подвижный, ковкий, с обнажённым, гимнастически стройным телом и гибкими суставами, язык, способный бегать, прыгать, выпрямляться, сгибаться, напрягаться и танцевать все танцы от хоровода меланхолии до тарантеллы безумия, язык, который может всё выразить и всё вынести, не склоняя плечи под непосильной ношей и не замедляя шаг. Всё терпеливо-домашнее, всё уютно-почтенное будто хлопьями отпало от его стиля, вихрем он перебрасывается от шутки к бурному ликованию, и подчас гремит в нём пафос, словно гул древнего колокола. Он набухает брожением и силой, он газирован множеством мелких, сверкающих пузырьков афоризма и отдаёт внезапной пеной ритмического прибоя. В нём разлита золотистая торжественность шампанского и магическая прозрачность, лучистая солнечность сквозит в его ослепительно светлом потоке. Быть может, никогда язык немецкого поэта не переживал такого стремительного, внезапного, такого полного омоложения; и уж наверное ни у кого не найти так жарко напоённого солнцем, вином и югом, язычески свободного стиля, расцветающего в божественно лёгкой пляске. Только в братской стихии Ваг Гога переживаем мы то же чудо внезапного прорыва солнца в северном художнике…» [Цвейг 1992: 272].
В поисках единства филологии как научного знания
Дифференциация научного знания обнаруживает недостатки, главный из которых В.О. Ключевский сформулировал в виде афоризма: «Детальное изучение отдельных органов отучает понимать жизнь всего организма» [Ключевский 1993: 13]. Применительно к филологии, отметил С.С. Аверинцев, «единство её было взорвано во всех измерениях. Филология осталась жить уже не как наука, но как научный принцип» [Аверинцев 1990].
В последней четверти XX в. в филологической среде окрепло убеждение, что ничего перспективного в раздельной жизни языкознания и литературоведения нет. Литературовед И. Карпов с грустью замечает, что автономное существование двух наук не пошло на пользу литературоведению, поскольку литературоведы прошли мимо многолетнего труда «Логический анализ языка», осуществленного в творческой группе лингвистов под руководством Н.Д. Арутюновой, и в научный обиход литературоведения не вошли «культурные концепты», «модели действия», «ментальные действия», «язык речевых действий», интересные не только языковедам. Даже стилистика остаётся «запредельной» для литературоведов, тогда как литературно-художественное произведение есть объективация прежде всего эмоционального комплекса писателя и семантико-синтаксическое выражение этого комплекса. Здесь лингвистические исследования должны быть базой для литературоведческих исследований. Впрочем, замечает литературовед, и лингвисты, вступая в пределы литературоведения, анализируя литературно-художественное произведение, порой выглядят наивно. Как чистые лингвисты, сторонники точных методов исследований, они опускаются до идеологизации толкований и субъективных интерпретаций.
Выводя лингвистику за пределы филологии и одновременно ощущая глубинную связь языкознания и литературоведения, гуманитарии ищут пути преодоления возникшей науковедческой трудности, мечтая об органичном и надёжном тяготении к сближению языкознания и науки о литературе на собственно филологической основе [Билинкис 1979: 35].
Для ряда специалистов самый очевидный путь решения проблемы единства филологии состоит в том, чтобы представить науку о Слове как двухуровневую конструкцию — узкое и широкое понимание филологии. Так, лингвист Н.В. Перцов в статье о точности в филологии [Перцов 2009] неоднократно оговаривает своё расширительное понимание филологии и места в ней лингвистики. Для автора статьи филология — это и обширная область гуманитарного знания, охватывающая многоаспектное изучение текстов на естественном языке, и лингвистика — изучение естественного языка как такового [Там же: 101]. Итоговая формула такова: «Я позволю себе филологию трактовать как всю область гуманитарного знания, изучающую выражение смыслов на естественном языке» [Там же: 109].
Возможно, правы те, кто полагает, что граница филологического и нефилологического проходит через сам феномен языка, которому присуща дихотомия языка и речи. Язык как систему кодов можно считать объектом филологии, а речь — естественный материальный объект — отнести к явлениям естественным, лежащим за пределами гуманитарного знания [Перцов 2009: 102].
В кругу гуманитариев, сплотившихся вокруг «независимого филологического журнала» «Новое литературное обозрение», неоднократно обсуждался вопрос о сути филологии и (шире) гуманитаристики. Предлагались вопросы для обсуждения, но ход полилога по каким-то причинам не приводил к решению сформулированных вопросов и провоцировал новые встречи.
Интересны материалы дискуссии «Новый гуманитарий в поисках идентичности», проведённой журналом в 2002 г. (см.: [Новый гуманитарий… 2002: отд. стр.]). В ходе содержательной полемики говорилось о филологической идентичности, ее кризисе и ее границах, о том, что частотность употребления слова «филолог» в последние годы становится минимальной (с. 175); что филология переживает кризис (с. 176); что размывание границ филологии началось с Лотмана и тартуской школы (с. 177); что есть филология «чистая» и «нечистая»; «чистая» филология изучает литературные памятники, её идеал — возможность осмыслить и дать объяснение каждому элементу произведения при статичных методологических условиях и установках, обеспечивающих объективность и научную беспристрастность работы филолога (с. 178); что методы традиционной, «чистой», филологии могут найти применение в работе с «живым», действующим, не законченным материалом (с. 179); что подлинная филология осваивает междисциплинарное пространство (с. 179); что филология молчаливо отождествляется с литературоведением и историей литературы, и из неё исключена лингвистика (с. 181); что с конца 1980-х годов филология в системе гуманитарных наук заняла доминирующее, центральное положение, поскольку стала определяться через текст, а текстом можно считать всё (181); что попытки заново определить границы филологии приводят к тому, что наиболее результативные филологи чаще всего оказываются «нечистыми» (с. 182); что актуальной становится проблема институализации гуманитария (с. 214).
Лингвист А.А. Волков — один из тех, кто настаивает на единстве науки о слове и утверждает, что филология относится к числу наиболее развитых наук, поскольку располагает определённым предметом, точными методами его изучения, системой теоретических выводов и накопленных знаний, широкой сферой приложения к общественной практике. Для него предмет филологии — система языка и исторически формирующаяся совокупность произведений речи, называемая словесностью, состояние которой соответствует уровню развития общества в каждую историческую эпоху. У филологии, пишет А.А. Волков, три назначения: сделать понятными и доступными мысли, высказанные в старых текстах; описать и осмыслить историю духовной культуры человечества, выраженной в слове; научить разумному и целесообразному строению речи, результат которого — успешные практические действия [Волков 2007: 23]. Состав филологии определяется ответами на вопросы, что такое язык, как он устроен, что значит знать язык [Там же: 25–26]. Формальным критерием разграничения филологических дисциплин служит размер исследуемой единицы языка. Так, предложение является самой большой единицей языка, изучаемой языковедением, так как в нём сочетаются обязательные условия строения речи и индивидуальный замысел говорящего [Там же: 26]. Что касается более крупных языковых единств, то они исследуются группой филологических дисциплин, которые в совокупности можно назвать теорией словесности [Там же: 26–27].
Разграничивая возможности и предназначение двух областей знания, нельзя упускать из виду их органическую связь. Она состоит в триединстве слова, смысла и текста. Слово возможно только в тексте, который состоит из слов, объединённых смыслом. Научный поиск филологов определён указанным триединством. Различны только векторы движения научной мысли в пределах текста. Лингвист идёт от слова к смыслу, литературовед движется от смысла к тексту.
В 1980 г. академик Г.В. Степанов статью «О границах лингвистического и литературоведческого анализа художественного текста» начал с тезиса: «В языкознании и литературоведении последних десятилетий обозначились исследовательские направления, которые можно было бы представить формулами «язык ÷ текст» для первого и «текст ÷ язык» для второго. В первом случае отправной точкой исследования является язык, и текст рассматривается в языковедческом аспекте, во втором исходным пунктом является текст, а язык исследуется в художественно- эстетической проекции и служит вспомогательным материалом для литературоведения» [Степанов 1980: 195]. И уточняет: литературовед в своём анализе текста имеет дело не с языком как системой знаков, а с речевыми образованиями, которые должны анализироваться не как элементы замкнутой системы (язык), а как проявление деятельности общения (речь) [Там же: 197]. В распаде единой филологии, считает Г.В. Степанов, повинен позитивизм в науке, неосмотрительно отделивший изучение литературы от изучения языка [Степанов 1980: 196]. При этом обособление частей ранее единой науки осуществилось весьма радикально: даже традиционно единая стилистика обнаружила тенденцию к разделу на стилистику лингвистическую и стилистику литературоведческую.
Литературоведение, выйдя из лона филологии, очертило границы своего предмета, сохранило некоторые принципы и традиционные приёмы филологического анализа произведения словесного искусства, обнаружив при этом, что ни слишком узкая служба толкования, ни безграничная универсальность, о чём писал С.С. Аверинцев, не могут полностью удовлетворить запросы литературоведческой теории, истории и критики. Филология, ориентировавшаяся на исследование памятников древности, испытала «методологическую недостаточность», столкнувшись с фактом возникновения мировой литературы [Степанов 1980: 195]. Эту «методологическую недостаточность» литературоведения можно преодолеть, кооперируясь с лингвистикой.
Известно, что литературоведение никогда не обходилось без анализа языковых средств выражения художественного произведения. Литературоведа в первую очередь интересует сфера обозначаемого (структура элементов опыта), сфера «денотатов», т.е. элементов опыта, сведённых творческой волей художника в единую картину мира, а лингвистический анализ помогает обнаружить очертания и пределы этой сферы. Для лингвиста целое — это связный текст, для литературоведа — фрагменты действительности, запечатлённые в тексте [Там же: 203].
В поисках новых путей анализа художественного текста литературоведение пошло навстречу лингвистике, тем более что в XX в. язык, главный и основной предмет лингвистики, в науках, занимающихся проблемами человеческого познания, мышления, поведения и художественного творчества, выдвинулся на одно из первых мест. Отсюда поиск истоков художественного текста, его сущности и ценности в языке, составляющем его субстанцию.
Языковеды, которые практически всегда имели дело с объектами литературоведения — литературными, художественными текстами, вопросы смысла, содержания элементов текста отодвигали, а то и снимали. Когда же у лингвистов возник и усилился интерес к содержательной стороне языка, связный текст стал объектом языковедческого анализа. Единство объекта изучения — текста — и стремление найти оптимальные способы его изучения определили движение литературоведения и лингвистики навстречу друг другу. При этом отмечается парадокс: движение литературоведения навстречу лингвистике способствовало не столько слиянию, сколько размежеванию этих дисциплин в области анализа художественных произведений и стимулировало уточнение литературоведами своего понятийного аппарата.
К вопросу литературоведа о том, что сказано в тексте, и к вопросу языковеда о том, как сказано, должен прибавиться вопрос о том, почему так сказано.
Несомненным интегрирующим признаком в филологии служат общие «стягивающие» понятия, органичные в языковедческом и литературоведческом научных текстах: «концепт», «концептосфера», «картина мира», «концептуальный анализ», «дискурсный анализ» и др.
Соотношение лингвистики и литературоведения в известной мере обусловлено соотношением изучаемых феноменов — языка и литературы. Перспективнее всего поиск точек соприкосновения филологических наук в процессе функционирования и изучения слова. Известна метафора П. Флоренского о конфигурации реальных и потенциальных связей слова, очерчивающей границы содержания концепта, стоящего за словом: «Слово и неподвижно, устойчиво и, наоборот, неопределенно, безгранично, зыблемо, хотя и зыблясь, оно не оттягивает места своего ядра. Невидимые нити могут протягиваться между словами там, где при грубом учете их значений не может быть никакой связи, от слова тянутся нежные, но цепкие щупальца, схватывающиеся с таковыми же других слов, и тогда реальности, недоступные школьной речи, оказываются захваченными этою крепкою сетью из почти незримых нитей» [Флоренский 1973: 369].
04.01.2017, 9203 просмотра.