Наиболее естественный языковой вход в концептосферу языка молодежи – специфический лексикон, популярный у разных молодежных групп, однако реальное описание концептосферы “язык молодежи” осложняется целым рядом дополнительных социальных и культурологических факторов употребления молодежного лексикона – прежде всего варьированием типовых признаков речи коллективного субъекта в зависимости характера воспитания, образования и социального статуса отдельных его представителей, ср., например, городских школьников, учащихся профтехучилищ, речь студентов-филологов, студентов технических вузов или факультетов, артистической молодежи, солдат и матросов, молодых людей из современного бизнеса, инженеров, программистов и т. п.
Кто не делится найденным, подобен свету в дупле секвойи (древняя индейская пословица)
Версия для печати
Библиографическая запись:
Культура речи современной молодежи. Источники формирования, особенности словоупотребления и морфологии. — Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.ru//147/kultura-rechi-sovremennoj-molodezhi-istochniki-formirovaniya-osobennosti-slovoupotrebleniya-i-morfologii/ (дата обращения: 19.04.2024)
Культура речи современной молодежи. Источники формирования, особенности словоупотребления и морфологии
Содержание
Проблема комплексного анализа “языка молодежи” – это проблема междисциплинарного плана: социолингвистического, психолингвистического и лингвокультурологического. Основной предмет научного анализа и научно-практического мониторинга – “язык молодежи” – это своеобразный культурный концепт с характерной концептосферой, включающей определенные представления о возрасте и особенностях речевого поведения молодых людей как части говорящего по-русски современного городского социума. В научном смысле это условная социолингвистическая категория с некоторыми относительными очертаниями: лингвистическими (субстандартные языковые предпочтения, экспрессивное общение, полиглоссия), социальными (возраст носителей: от подросткового, 13-14 лет, до старшего молодежного, примерно 35-37 лет) и коммуникативно-функциональными (акцентированное стремление к отказу от общепризнанных норм и традиций, тяготение к новому, популярному, экстравагантному). Наиболее естественный языковой вход в концептосферу языка молодежи – специфический лексикон, популярный у разных молодежных групп, однако реальное описание концептосферы “язык молодежи” осложняется целым рядом дополнительных социальных и культурологических факторов употребления молодежного лексикона – прежде всего варьированием типовых признаков речи коллективного субъекта в зависимости характера воспитания, образования и социального статуса отдельных его представителей, ср., например, городских школьников, учащихся профтехучилищ, речь студентов-филологов, студентов технических вузов или факультетов, артистической молодежи, солдат и матросов, молодых людей из современного бизнеса, инженеров, программистов и т. п.
Условность категории “язык молодежи” выражается и в употреблении слова “язык”, поскольку на самом деле речь идет не о каком-то особом языке или его разновидности и даже не о социальном подъязыке, а о некоторой лексико-фразеологической подсистеме в пределах всего корпуса современной общеупотребительной лексики и фразеологии русского языка, подсистеме специфических номинаций и экспрессивов, считающихся молодежными [см.: Ермакова, 1994]. Кроме того, могут быть зафиксированы также и некоторые фонетические тенденции и грамматические предпочтения обыденной молодежной речи.
Все вместе это можно квалифицировать как существование и развитие самостоятельного молодежного дискурса – конгломерата собственно лингвистических, социолингвистических, лингвокультурологических факторов, дающих представление о единой когнитивной концептосфере – речи молодых людей.
При этом следует иметь в виду, что живая речь молодежи в целом отличается полифункциональностью, т. е. включением в общение самого широкого реестра средств выразительности и образности: нормативных и ненормативных, разговорно-сниженных и диалектных. Но особенно популярны в молодежной среде единицы общеупотребительного субстандарта: просторечия и жаргонов. Можно сказать, что особенности речевой коммуникации молодых людей нового времени вполне вписываются в общие языковые процессы, но при этом выделяются в них усиленными, акцентированными, а в некоторых случаях и исключительными проявлениями в рамках общего языкового и культурного процесса. В этом смысле важно проанализировать такой актуальный и общий для всего социума процесс современного языкового развития, как глобальное снижение и усиление экспрессивности публичного общения.
Глобальное стилистическое снижение и усиление экспрессивности публичного общения на рубеже столетий
Проблема “языка молодежи”, или особенности языкового кода, используемого в публичном общении современной молодежью, – составная часть общей проблемы глобального снижения и “экспрессивации” публичной речи.
Глобальное стилистическое снижение живой речи, а как следствие, и языка в целом – это очевидный и объективно признаваемый процесс развития русской (и не только русской) языковой культуры. Этому процессу закономерно способствовал целый комплекс исторических причин: социальных, политических, эстетических. С одной стороны, снижение происходило вместе с формированием к концу XIX – началу ХХ веков новой социально-этнической формации – городского мещанства и его собственной культуры: промежуточной между традиционно-народной и книжно-элитарной, т. е. массовой, популярной, городской, так называемой “третьей культуры” и соотносимым с ней массовым городским просторечием с его ненормированностью, наддиалектностью, открытостью системы и нестабильностью [Толстой 1995: 16-17].
С другой стороны, снижению высокой книжно-письменной культуры способствовали и представители самой элитарной культуры, которые периодически обращались к низким сферам языка и культуры то как к особым средствам экспрессивного самовыражения, то как к средствам рекреативного эстетического развлечения. В. Шкловский писал, что “Пушкин употреблял просторечие как особый прием остановки внимания, именно так, как употребляли вообще русские слова в своей обычно французской речи его современники” [Шкловский 1983: 24]. Ю. Лотман отмечал факты использования в 20-х годах XIX столетия многочисленных “арготических неологизмов” в речи гвардейской аристократии (средоточия образованности, культуры и свободолюбия), в том числе и таких ныне широко известных выражений, как пропустить за галстук, немного подшефе, натянуться как зюзя и пр. [Лотман 1993: 431-434]. Известны и многочисленные стихотворные опыты на эротические темы с использованием низкой и в том числе обсценной лексики таких поэтов, как А. Пушкин, А. Полежаев, М. Лермонтов, Ап. Григорьев, А. Блок.
В результате всех этих взаимонаправленных процессов, социальных “снизу” и эстетических “сверху”, некогда промежуточная, вторичная, структурно синкретичная городская массовая культура приобретает невиданный размах и уже сама начинает влиять на русскую культуру вообще. К началу ХХ столетия происходит, по словам Д. С. Мережковского, “унижение высокого”… в пользу серединного, посредственного... продолжается постепенное оседание почвы, даже не столько “унижение”, сколько понижение “высокого”… тихое оседание культурной почвы, неодолимое торжество неодолимой посредственности в русской литературе – в одной ли русской?..” [Мережковский 1914: 6].
Так ли прав Мережковский, и так ли драматично “унижение высокого”? Разумеется, экспансия массовой городской культуры спустя столетие не только не прекратилась, но и усилилась. Воздействие низкого на всю культуру вообще, включая и высокую элитарную, отразилось также и на языке и на представлении о нем. И в авангарде этого глобального процесса несомненно находится молодая часть говорящих по-русски. Однако литературный язык всегда развивался за счет низких сфер: болтать, буянить, горб, зачастую, ладно, мудрить, наверняка, парень – бывшие просторечные, а ныне разговорно-литературные коллоквиализмы см. [Колесов 1991: 72-76]. Беспредел, кайф, крутой, балдеть, тусоваться и т. п. так называемые молодежные жаргонизмы настойчиво тяготеют к лексической норме – сниженному слою разговорной речи. В то же время нельзя не отметить и то обстоятельство, что, начиная с 1990-х годов, процесс вторжения в публичное общение сниженной речи, жаргонизмов, традиционных вульгаризмов и матизмов, а также новейших иноязычных заимствований стал массовым и всепроникающим. И в авангарде этого процесса закономерно была и остается молодая часть говорящих по-русски. В результате наметились некоторые серьезные изменения и в сфере книжно-литературной речи.
Одним из таких кардинальных изменений оказалось перерождение газетно-публицистического стиля, который фактически перестал быть книжным, как это принято считать, и максимально приблизился по форме к обиходному общению: и устная речь радио и телевидения, и письменные тексты газетно-журнальных публикаций настойчиво имитируют сниженную бытовую коммуникацию. Так, в передаче радиостанции “Маяк” [апр. 2003 г.] сообщалось об улетном телесериале, который рекомендовалось посмотреть всем. Молодая журналистка центрального телевидения с гордостью сообщила в мартовской праздничной передаче, что в России есть настоящие мужчины и что они сделают всех [“Первый канал”, 8 марта 2003 г.]. О кинофестивале журналисты молодежной газеты пишут как о тусовке звезд, в рекламной радиопередаче о Таиланде туристам обещается полный кайф, а в утренней развлекательной радиопередаче все того же “Маяка” ведущая, молодая особа, заявила, что писатель А. Арканов любит стёб [23 апр. 2003 г.]. Еще более показательны заголовки газет и журналов:
Жак Ширак пошел по бабам. Мегаполис-Экспресс 22.10.2001; Новая бродилка. Итоги 21.08.2001; Обжираловка. Московский комсомолец 4-11.07.2001; Вдарим по кодеинчику! Московский комсомолец 17.11.1994; Конкурировать без дураков. Известия 23.05.2002; МПС не тянет Коммерсантъ 6.11.2001; Самураи нам помогут – за ними не заржавеет. Аргументы и факты 15/00; Показал япону мать. Аргументы и факты 31/01; Прочти и офигей! Gaudeamus 30.09-14.10.2001; Вам, салабоны! Санкт-Петербургские ведомости 22.02.2002.
Отметим, что заметная часть приведенных изданий если и не называется молодежной, то несомненно рассчитана именно на молодого и современного читателя.
Заметному снижению подверглась и официально-деловая речь, разумеется, прежде всего устная. Если в советское время она испытывала сильное влияние партийного канцелярита и штампов письменной формы языка, т. е. воздействие как бы “сверху”, то в последние годы официальные выступления деловых людей и высших государственных чиновников гораздо чаще окрашиваются “снизу”: сниженными коллоквиальными словами или оборотами, притом часто жаргонно-просторечного происхождения, ср.: капиталка, коммуналка, социалка, конкретика, получать откат, наезжать на мелкий бизнес, вложиться в недвижимость, вычислить конкурента, дожать министерство, задействовать резервы и др.
Кажется, единственной функционально-стилистической сферой книжного языка, не охваченной стихией снижения и вульгаризации, остается научная речь. Но некоторая стилистическая либерализация наблюдается и здесь: не только устные, но даже письменные тексты научного стиля речи, ориентированные по своей содержательной и функциональной природе на точность, стилистическую нейтральность, на отторжение экспрессии и эмоциональной образности, очень часто обнаруживают включения, характерные скорее для стиля обиходного общения, чем для строгого научного повествования. Таковы, например, и некоторые тексты, опубликованные в научных материалах Х Конгресса МАПРЯЛ:
Язык обеспечивает наиболее естественный доступ (!) к сознанию… Когнитивной лингвистике приходится в какой-то степени (!) уходить от семиотических проблем, не сомневаясь ни на секунду (!), что язык представляет собой знаковую систему…Утверждение в лингвистике, творимой (!) на русском языке, направления, которое может быть названо концептологией, обязано некоторому недоразумению…[Русское слово… 2003: 239-298].
Примеры отхода от традиционной “стилистической чистоты” книжных стилей можно продолжить, однако, следует ли все эти факты расценивать только отрицательно? Газетные публикации, близкие по форме повествования к живой разговорной речи, могут быть остроумными и яркими, и читатель, бесспорно, это ценит. Официальная речь чиновника воспринимается лучше, если содержит уместные коллоквиальные включения, а не только строго деловые обороты. Экспрессия и образность научного текста вовсе не обязательно противоречат логике научной мысли (хотя, разумеется, сама по себе экспрессия не гарантирует успеха такого повествования). Иначе говоря, тексты, последовательно выдержанные в пределах определенных языковых стратов и функциональных стилей, далеко не всегда оказываются идеальными, и коммуникативный успех говорящего/пишущего зависит уже не от гомогенности стиля текста и жесткого следования норме, а от целого комплекса условий. Очевидно, что моноцентричная иерархическая модель языка, представленная в стратах Н. И. Толстого, на самом деле никогда не была единственной. Как об этом справедливо пишет Г. Н. Нещименко, ей всегда противостояла “бинарная система этнического языка”, существовавшая наряду с моноцентрической стратификационной [Нещименко 2000: 208-220]. Первая модель отражает системное представление о культуре и языке, это векторная, литературоцентричная модель с четкими функциональными границами и ориентацией на норму. Вторая система – коммуникативная, функциональная, зависящая от целей и ситуаций общения и подчеркнуто дивергентная, разнонаправленная, смешанная. Если первая ориентирует говорящего/пишущего на кодифицированный литературный язык, на эталоны языковой правильности с апеллированием к традиционным авторитетам художественной словесности (“от Пушкина до Чехова”), то вторая реально отражает прагматику обиходного общения во всем его социокультурном и стилистическом разнообразии и в ориентации на определенные коммуникативные задачи. Поэтому стилистически чужеродные включения в тексты СМИ, в официальные публичные выступления или в научные публикации следует оценивать не по факту этой чужеродности, а исключительно по коммуникативно-прагматической целесообразности. Ориентация общения только на моноцентрическую модель культуры и языка длительное время была в русле идеологических интересов тоталитарного общества, которое было заинтересовано в жестком иерархическом представлении культуры и языка (известная идея классовой борьбы, каноны “партийности литературы”, идеологическое единство общества, плановая экономика и “плановая” культура…).
Кардинальные социально-политические реформы российского общества сделали явным то, что существовало и развивалось de facto. Стало очевидным: язык художественной литературы перестал, как это было до середины ХХ столетия, выполнять роль ориентира и тем более эталона не только для устной обиходной речи, но и для речи публичной вообще. Более того, живая публичная речь сама стала ориентиром для развития разговорного языка [Нещименко 2000: 218]. А поскольку публичная речь нового времени звучит почти исключительно через каналы средств массовой информации, то и сами СМИ стали занимать место языкового авторитета для значительной части российского социума. В то же время очевидно, что хотя язык СМИ и претендует фактически на роль “законодателя речевой моды”, но он не может быть образцом для подражания, ориентиром для сохранения языковой нормы, ибо по своим коммуникативным задачам, по целевым установкам газетно-публицистическая речь в поисках экстремальной выразительности всегда будет выходить за пределы норм, как языковых, так и этических. И особенно это характеризует СМИ, специально ориентированные на молодежь.
Просторечие как доминанта обыденного общения
Глобальное снижение и усиление экспрессивности живой речи вообще и речи молодежи в частности питается, разумеется, за счет низких сфер языка. Публичная речь все более приближается к речи обыденной, к так называемому городскому просторечию в его новом качестве и новом понимании: “простая” речь, т. е. раскрепощенная, незамысловатая, не ограниченная системно-языковыми, этическими или эстетическими нормами [см.: Химик 2000; Еремин 2001]. Использование этого термина связано с некоторыми неудобствами, поскольку в русской лингвистической традиции рассматриваются две разновидности просторечия.
Первая – социальное просторечие, т. е. речевые ошибки малообразованных людей, чаще пожилых, обычно негородского происхождения, тех, кто говорит “как может”, например: звo’нит (вместо правильного “звони’т”), шo’фер (вместо нормативного “шофёр”), ехай (вместо “поезжай”), обратно (вместо “опять”), культурный (в значении “вежливый”), а также влазить, извиняюсь, ндравиться, отсюдова, тверёзый, завсегда выпимши и т. п. Впрочем, некоторые из таких просторечных, в традиционном понимании, ненормативных единиц периодически используются в бытовой речи носителей литературного языка как популярные экспрессивные имитации простонародности, для преднамеренного снижения, комического упрощения повествования. Таковы, например: аванец, балабонить, брательник, давеча, маленько, папаня, обнова, титька, фатера, фря, шанец, за бесплатно, ходить на двор и т. д. [см. Баранникова 1977; Филин 1979; Девкин 1984]
Вторая разновидность просторечия, противопоставленная социальной, –функционально-стилистическое просторечие [Сорокин 1949: 29-31], природа которого заключается в сознательном, преднамеренном использовании субстандартных единиц – грубых, вульгарных или непристойных слов и идиом (включая и некоторые простонародные имитации) для выражения особой экспрессии снижения и упрощения речи, для резко негативной оценки, эпатирования собеседника, для языковой игры и пр., например: бабёшник, босота, впендюриться, встояка, огроменный, подъелдыкивать, причапать и многие другие, которые несомненно являются наддиалектными, общерусскими, но при этом остаются субстандартными, не входят в сферу литературного лексикона, хотя и тяготеют к разговорной норме. Однако закономерность развития языка такова, что некоторые просторечные единицы в живом и массовом употреблении постепенно становятся разговорно-сниженными, литературными и активно пополняют языковой стандарт. Такими, например, стали слова болтать, буянить, горб, зачастую, ладно, мудрить, наверняка, парень – в относительно недавнем прошлом бывшие низкими, собственно просторечными.
Следовательно, функционально-стилистическое просторечие и есть та промежуточная, переходная сфера национального русского словаря, его общенациональный субстандарт, в котором, с одной стороны, происходит популяризация, социализация частных диалектизмов и жаргонизмов, а с другой стороны, вызревает пополнение для разговорно-литературной и тяготеющей к ней разговорно-сниженной лексики. Это обстоятельство определяет структуру общенационального субстандарта в целом и характерную пестроту его состава, который, впрочем, тоже имеет системный характер и может быть представлен в виде трех основных слоев общеупотребительных ненормативных слов и выражений в зависимости от их происхождения и от связей с литературным языком: разговорно-деловые, традиционные, общежаргонные. Каждый из слоев в некоторой мере представляет и преимущественный социальный тип носителя таких единиц.
1. Деловой слой просторечия – разговорно-деловые и просторечно-деловые номинации бюрократизированной речи, особенно часто встречающиеся в языке политико-административного аппарата. Источник таких единиц – сам литературный язык, система словообразовательных средств, распространенных преимущественно в публичной разговорной речи. Это разного рода сокращения, усечения, сжатия смыслов, слов и словосочетаний, а также некоторые продуктивные способы морфологического компрессивного словообразования. Под воздействием таких словообразовательных способов в живой речи формируется множество разных специфически разговорных сокращений или производных от сокращений слов (бомж, бэу, бэушный, нал, безнал, гебист, эсэнговский). С ними сопоставимы универбаты (универбы) – сокращения словосочетаний и подобные им образования (аморалка, платёжка, конкретика, обменник, отказник, вещевик, экстремалы, органы). Сниженный разговорно-деловой характер имеют также многочисленные отглагольные имена (наработки, подвижки) и компактные идиоматизации форм слов или словосочетаний (без разницы, без вариантов, без проблем, возможны варианты, по жизни). Все эти новообразования создаются с установкой на динамичность жизни современного города, на “простоту” обозначения, понимаемую как оперативную экономность и стереотипность номинаций, и потому большинство таких единиц имеет своеобразный разговорно-сниженный или просторечно-деловой характер обиходного речевого употребления, когда соединяются официальный статус коммуникации и мобильная “простота” современного общения. Большинство таких единиц отличается специфической “канцелярской” образностью (см. семантические новообразования продавить, оприходовать, подключиться, пересечься, озвучить), с которой вступает в противоречие их сугубо разговорное назначение. В результате многие из таких словоупотреблений приобретают в публичной коммуникации экспрессию неуместной сниженности, грешат против языкового вкуса и не могут быть рекомендованы для употребления в хорошей публичной речи. Например:
Яшину для того, чтобы ввести везде повременную оплату, надо “продавить” новое постановление правительства, отменяющее два упомянутых выше… АиФ-Петербург 26/00; Уж насколько безграмотен был Шелтон в вопросах гастроэнтерологии, но даже ему не могла прийти в голову та откровенная чепуха, которую озвучивает в своих книгах множество его российских последователей. АиФ 45/00; Так получилось, что со многими из ребят за последнее время мне удалось пересечься. Коммерсантъ-Daily 19/09/98.
Деловые разговорно-просторечные новообразования имеют в русской речевой стихии свои словообразовательные предпочтения, “модные” деривации, среди которых, например, приставка от-: отъехать (‘ненадолго уехать’), отксерить, отслеживать, отзвониться, или высокочастотный суффикс -к- в популярных ныне универбатах, нормативно неустойчивых порождениях чиновничьей речи: оборонка, платежка, гуманитарка, социалка, нефтянка, нобелевка и т. п. Это весьма нестабильный слой общеизвестной лексики и фразеологии. Часть подобных единиц очень быстро проникает в сферу сниженной обиходной речи, претендует на нормализацию (бюджетник, продленка, обменник, оборонка, органы), хотя при этом сохраняет некоторую окраску упрощенности или фамильярности общения. Другие новообразования остаются в сфере субстандарта – функционального просторечия и отличаются явной ненормативностью, грубоватой упрощенностью, вплоть до вульгарности (ср.: отксерить, нобелевка, пищёвка, социалка). В официальном публичном общении от употребления таких единиц следует воздерживаться.
2. Традиционный слой просторечия объединяет наиболее обширный и разнородный пласт “старого” просторечия, некоторая часть которого тяготеет к употреблению в составе общеэтнического субстандарта. К числу традиционных относятся уже упоминавшиеся единицы социально-просторечного и областного происхождения, когда они приобретают наддиалектный характер и используются преднамеренно, “цитатно”, в качестве экспрессивов с социальной окраской, обычно это шутливые имитации неграмотной речи: армян, бабаня, брульянт, в аккурат, ветеринарка, вдарить, зазря, до завтрева, нехай, окромя, опосля, накось выкуси и т. п. Некоторые из них отличаются очевидной региональной отнесенностью, например: ботало, дык, карзубый, котяхи, облыжный, отчекрыжить, перестарка, пыром, снохач. К социализованным “простонародным” и “областным” единицам отчасти близки так называемые традиционно-народные экспрессивы, которые привносят в речь особую выразительность фонового традиционно-культурного содержания: портки, посиделки, присушка, барабашка, окаянный, все глаза проглядеть, отдай и не греши, пусть громом разразит и другие. Употребление в живой речи современного города перечисленных субстандартных единиц – простонародных, областных и традиционно-культурных – обычно преследует цель снизить стилистический уровень общения, сделать повествование более простым в социальном плане, хотя и усложненным по содержанию: более выразительным, ярким, эмоционально напряженным, часто шутливым и грубоватым. Заметим, что социальная маркированность единиц такого рода определяется не столько возрастом носителя, сколько его образованием, профессией и общественным статусом.
Основной состав традиционного слоя общеэтнического субстандарта определяют другие слова и выражения – так называемое литературное просторечие, которое имеет более широкого носителя и специально предназначено для выражения низкого, насмешливого, грубо-фамильярного, бранного и вульгарного употребления: блажить, втихаря, гнида, жарынь, кумпол, финтифлюшничать, хапалка, харя, жертва аборта, заткнуть фонтан, свербеть в заднице. Семантические приращения к базовому смыслу таких единиц обозначаются в толковых словарях соответствующими оценочными пометами: “неодобрительное”, “презрительное”, “уничижительное”, “насмешливое”, “грубое”, “бранное” и др. Традиционное литературно-экспрессивное просторечие непосредственно смыкается с разговорно-сниженными единицами, отделить от которых их можно не всегда. К литературно-экспрессивному просторечию относятся единицы, которые несут в себе этические и эстетические ограничения в употреблении – это не столько сниженные номинации, сколько низкие и вульгарные, оскорбительные или бранные, обычно не рекомендуемые для использования не только в письменной, но и в устной разговорной речи.
Если литературный язык, языковой стандарт представляет собой в некотором смысле идеализированную, обработанную, общепризнанную и цивилизованную интерпретацию национальной картины мира, то общеэтнический субстандарт и особенно функционально-стилистическое просторечие являют собой другую культурно-речевую реальность: более натуральную, стихийную, грубую, минимально обработанную и во многом нелицеприятную. Так, например, литературно-экспрессивное просторечие содержит широкий набор шовинистических оценочных номинаций: абрам, азер, америкашка, армяшка, жид, китаеза, косоглазый, макаронник, нацмен, поляндия, хохляндия, тундра, чучмек, узкопленочный, чернота, чуркестан, чухна, чучмек и т. п., что вполне уживается с таким же бесспорным фактором, как национально-этническая терпимость русского народа. Впрочем, обиходная русская речь не щадит и собственные ценности: в речевой практике глубоко укоренилось насмешливо-уничижительное использование традиционных русских имен, как правило, с негативным смыслом ‘дурачок, неумный’, ср.: Эх ты, ваня! (егорка, лёха, митька, стёпа, федя, вася). В этом же значении могут использоваться и имена в полной форме, с усилением иронического, насмешливо-презрительного отношения к человеку (‘глупец, неумный, недалекий человек, деревенщина’): ермолай, семён, степан, тимофей, фома, пантелей. То же и с женскими именами: маруха, марушка, умная Маша, матрена, параша, дунька, фёкла и др.
К числу традиционных единиц общеэтнического субстандарта, или просторечия, относится также обширный круг слов, сочетаний и выражений маргинального характера: грубого или вульгарного сквернословия, в том числе обсценного. Можно выделить два подслоя традиционного русского сквернословия. Один из них – грубые и/или вульгарные единицы первичной физиологической номинации: говно, жопа, ссать, срать, бздеть, старый пердун и т. п., а также их многочисленные переносные экспрессивные употребления и фразеологизированные образования. В зависимости от семантического содержания, характера образности и эмоционального назначения они сопровождаются пометами “грубое” и/или “вульгарное” (т. е. до крайности сниженное и упрощенное, дурного вкуса, а потому не рекомендуемое к употреблению). Другой подслой – так называемые матизмы [Мокиенко 1997: 7-8], или единицы русского мата, “сверхэкспрессивы”: хуй, пизда, ебать и многочисленные их производные и переосмысления, включая так называемые дисфемизмы – замены нормативных обозначений ненормативными, вульгарными и/или обсценными (Какого хера? На кой хуй? Старый хрен – вместо допустимых разговорно-сниженных Какого чёрта, На кой чёрт, Старый чёрт). Все это предельно грубые, как правило, вульгарные единицы, жесткое ограничение или полный запрет на открытое, публичное и особенно печатное (отсюда и характерный эпитет “непечатные”) употребление которых является традиционным для русской культуры.
Сквернословие – это развитая и, увы, очень распространенная в русской языковой действительности сфера общенационального субстандарта, неотъемлемая часть традиционного [Успенский 1996] городского просторечия. Непосредственно к обсценизмам и прежде всего к матизмам примыкает обширный круг эвфемистических (заменяющих запретные) образований, слов и фразеологических единиц, смысл и выразительность которых зачастую становится ясными только при соотнесении с непристойными “прототипами”, ср.: блин, бляха-муха, едрёна мать, едрёна вошь, едрёна-матрена, ёлки-палки, ё-моё, японский бог, туды твою в качель, выёживаться, грёбаный, жэ, офигеть, послать на три буквы и др.
Можно сказать, что обсценный подслой традиционной части современного городского просторечия не характеризует носителя обиходной речи по его возрасту. Сквернословие в самых разнообразных его функциях [Жельвис 1997] употребляют как молодые люди, так и люди старшего возраста. Границы использования обсценизмов всех видов, особенно самых маргинальных, традиционно определяются условиями общения и социальной средой носителей языка: это скорее малообразованные люди, чем образованные; значительно чаще мужчины, чем женщины; чаще представители “силовых” профессий, чем прочих; чаще асоциальные субъекты, чем законопослушные граждане. Однако в последнее время наметились существенные изменения: этические и эстетические ограничения использования обсценизмов все более и более нарушаются, и инициаторами преодоления традиционных границ обычно оказывается является молодежь, в частности молодежные СМИ.
3. Жаргонное просторечие – третий слой общеэтнического языкового субстандарта. Сниженная экспрессия этой части функционально-стилистического просторечия сопровождается своеобразной эпатирующей образностью, социально-групповой претенциозностью и, нередко, вызывающей вульгарностью. Основным источником жаргонного просторечия являются частные жаргонные подсистемы, социальные и профессиональные диалекты – социолекты. Взаимодействие разговорной речи с жаргонами приводит к тому, что некоторые из социально-групповых слов и выражений подвергаются социализации, становятся общеизвестными (как это стало, например, с пресловутым мочить) или даже общеупотребительными. В этом случае их рассматривают как интержаргон [Серебренников 1970: 495; Скворцов 1977: 29-31; Крысин 1989: 109], или общий жаргон [Ермакова, Земская, Розина 1999], т. е. как совокупность ненормативных, но социализованных – общеизвестных или общеупотребительных – слов и фразеологизмов, пополняющих общеэтнический языковой субстандарт, а в ряде случаев и разговорно-литературную речь. Такие, например, ныне нормативные образования, как беспредел, расклад, промазать, прокрутить, втереть очки, по блату, подначивать и пр. – элементы недавнего просторечия, прежде служившие в более узком смысле обозначениями криминальных реалий, ныне рассматриваются как общеупотребительные разговорные единицы, впрочем, несущие в себе след былой экспрессивности. В других случаях общеупотребительные просторечные слова и выражения сохраняют общую жаргонную окраску, привнося в живую речь некоторый “шлейф” фамильярности и вульгарности, напр.: балдёжный, кайф, крутой, трахаться, тусовка, мочить; не жизнь, а малина; вешать лапшу на уши; крыша поехала и т. п. Впрочем, в живой русской речи встречается немало и популярных собственно жаргонных слов, которые сохраняют социально-групповую или профессиональную окраску, т. е. такие единицы, которые более или менее понятны всякому говорящему, но соотносятся им с определенной жаргонной сферой, чаще всего уголовной (базлать, барать, жиган, заказуха, малина, шмонать), а также с общемолодежной (гулялово, двинутый, депрессуха, лавэ), подростковой (законно, камчатка, мотик, училка), армейской речевой средой (дембель, земеля, калаш, парадка) и рядом других социально-профессиональных групп.
Все рассматриваемые речевые единицы с экспрессией сниженности хотя и имеют общенациональный характер, однако отличаются относительной социальной ориентацией, дают представление о разных группах его носителей. Б. А. Ларин в связи с этим писал: “Язык – оказывается фактором социальной дифференциации не в меньшей степени, чем социальной интеграции...” [1977: 189-190]. Так, разговорно-деловые и просторечно-деловые образования – характерный признак непроизвольной, обиходной речи чиновничества, деловых людей и журналистов. Жаргонное просторечие шире по социальной ориентации, но особенно часто окрашивает речь молодежи, немалой части творческой интеллигенции и обслуживающих их работников масс-медиа. Более разнообразен по социальным связям пласт традиционного субстандарта. Так называемая простонародная и традиционно-народная лексика и фразеология соотносятся прежде всего с лицами старшего возраста, горожанами в первом поколении и часто с людьми недостаточного общего образования. Разговорно-сниженная лексика и грубые экспрессивы отличаются максимальной универсальностью употребления как наиболее близкие к языковой норме средства снижения речи. Известной универсальностью и всеохватностью характеризуется, увы, и обсценный пласт традиционного просторечия – нецензурная, и в том числе “матерная”, лексика и фразеология, всегда популярная в “силовых”, сугубо мужских социально-профессиональных сферах: армейской, милицейской, пролетарской и т. д. Однако в последнее время открытое употребление обсценизмов стало распространяться и в других социально-профессиональных слоях, включая, увы, и интеллигенцию, которая увидела в этой маргинальной части русского словаря средства самой эффективной экспрессивности и языковой игры.
Итак, весь лексико-фразеологический континуум экспрессивной обиходной речи, а также современной публичной речи, можно представить в виде следующих групп:
- 1) разговорно-литературные слова и выражения с элементами снижающей экспрессии, эмоциональности и образной оценки;
- 2) разговорно-сниженные экспрессивы, промежуточные между языковой нормой и общерусским субстандартом;
- 3) элементы сниженной деловой лексики, находящиеся на периферии языкового стандарта;
- 4) простонародные единицы преднамеренного шутливо-имитационного употребления и областные слова с наддиалектным статусом;
- 5) традиционно-народные номинации с фоновой культурной окраской;
- 6) собственно просторечные грубые и бранные экспрессивы;
- 7) низкая маргинальная лексика и вульгарное “физиологическое” сквернословие;
- 8) нецензурные обсценизмы (русский мат) и связанные с ними дисфемизмы и эвфемизмы;
- 9) общежаргонное просторечие;
- 10) некоторые собственно жаргонные единицы (криминальные, молодежные, подростковые, армейские и др.), тяготеющие к широкой употребительности или общеизвестные.
Доминантой снижения обыденного и публичного общения является, несомненно, функционально-стилистическое просторечие и смежные с ним пласты общеупотребительной разговорной речи. В свою очередь, наиболее активным и до некоторой степени агрессивным слоем современного городского просторечия следует признать жаргон, а наиболее заметным его носителем – молодежь. Однако сами терминологические номинации “жаргон”, “арго”, “сленг”, и особенно в применении к молодым коммуникантам, являются не вполне ясными и недостаточно дифференцированными и поэтому требуют специального изучения.
Арго, жаргон и сленг (общий жаргон)
Во всех случаях в содержание социолингвистического понятия “язык молодежи” изначально закладывается противопоставленность основной части языка – литературной, кодифицированной, или так называемого языкового стандарта, – языковому субстандарту [Кёстер-Тома 1996]. В этом заключается внутренняя оппозиционность концептосферы “язык молодежи” и ее лингвистических репрезентаций. Предполагается, что молодежная часть русского или русскоязычного этноса в массе своей отталкивается от общественных норм – языковых, эстетических, этических [Социология молодежи 1996], в то время как другая часть общества, взрослая, старшая, в целом склонна этим нормам следовать. Разное отношение к стандартам – нормам языка и культуры – разных представителей говорящего по-русски сообщества порождает множество проблем, лингвистических, социально-психологических, этических, эстетических и др.
В связи с этим важно установить место “языка молодежи” в русском языковом и культурном пространстве, его позицию относительно литературного стандарта и элитарной культуры. Некоторое представление об этом может дать система языковых и культурных страт, предложенная Н. И. Толстым [1995: 16-17]:
литературный язык – элитарная культура
просторечие – “третья культура”
наречия, говоры – народная культура
арго – традиционно-профессиональная культура
Можно предположить что молодежная субкультура в основном балансирует между социально-групповыми (профессиональными) субкультурами и так называемой “третьей культурой” – массовой популярной культурой современного города. В языковом отношении это означает отнесенность категории “молодежный язык” к сферам социальных подъязыков (жаргонов) и массового просторечия. В то же время очевидно, что речевое поведение молодых людей не строится исключительно в соответствии с иерархией представленной выше моноцентричной модели языка. Молодежь как социальная категория так же предрасположена к функционально-стилистической диглоссии или полиглоссии, как и все остальное сообщество говорящих по-русски. Иначе говоря, в реальном речевом поведении – как обыденном, так и публичном – общение молодых людей фактически совмещает в себе элементы нейтральных литературных единиц (языкового стандарта), а также всех страт и отдельных единиц субстандарта: просторечия, социолектов и отчасти территориальных диалектов. То же можно сказать и о культурных соответствиях: в действительности элитарные, популярные, групповые и территориальные проявления национальной культуры находятся в постоянном и сложном взаимодействии. Что же касается живой речи, то преобладание тех или иных языковых единиц (нормативных, сниженных или диалектных) в конкретном акте общения определяется, с одной стороны, социально-образовательным уровнем говорящих, а с другой – функционально-стилистическими задачами и условиями общения. Но для молодежи, как уже сообщалось, особенно важной – престижной, привлекательной, а потому актуальной всегда является собственная субкультура (субкультуры) и обслуживающий ее подъязык (арго, жаргон, сленг). В то же время эта субкультура и эта разновидность подъязыка должна оставаться в коммуникативном соответствии со всем национальным языком, т. е. должна встраиваться в систему языковых страт и функциональных стилей.
В результате возникает принципиальный вопрос: в каком отношении с понятием “язык молодежи” находятся известные социолингвистические категории “арго/арготизм”, “жаргон/жаргонизм”, “сленг/сленгизм”, а также функционально-стилистическое просторечие? Каково их место в молодежном дискурсе? Будем руководствоваться следующими представлениями и терминологическим аппаратом.
1. Арго – это закрытая лексическая подсистема специальных номинаций, обслуживающих узкие социально-групповые интересы, чаще всего профессиональные. Арготизмы – рациональные номинации-терминоиды (подобные терминам), используемые в практических интересах профессии, ремесла, дела: армейские (лифчик, калаш), спортивные (технарь), музыкальные (сольник, лажа), компьютерные (собака, кроватка, чайник), арготизмы электриков (юбка, коротыш), студентов (автомат, война) и прочих более или менее замкнутых социально-профессиональных групп. Содержание арготизма может быть непонятно непосвященному. В некоторых случаях герметичность, закрытость семантики слова является самоцелью и проявляется в специальной функции арго – конспиративной, криптолалической, когда носители арго совершают противозаконные действия и используют специальные номинации для сокрытия групповых тайн от органов власти и добропорядочных граждан, как, например, элементы воровского арго (дербанить, рвотка, зекс) или арго наркоманов, по преимуществу молодых людей (баян, торч).
2. Жаргон – полуоткрытая лексико-фразеологическая подсистема, применяемая той или иной социальной группой с целью обособления от остальной части языкового сообщества. Жаргонизмы – эмоционально-оценочные экспрессивные образования, по преимуществу негативные, снижающие номинации, поэтому и сам термин обычно воспринимается как знак отрицательно-оценочной окраски. В этом отличие жаргонизма от рационального арготизма: жаргонизм практически всегда экспрессивное слово, арготизм – не обязательно. У жаргонизма практически всегда имеется семантическая параллель в литературном языке (ср. мочить – убивать), у арготизма ее может не быть (напр. армейские салабон, черпак). Жаргонизм легко узнаваем и более или менее понятен всем, для этого его и используют: употребляя жаргонное слово, говорящий манифестирует либо имитирует свою принадлежность к определенной социальной группе и выражает отношение к окружающему – к объектам или партнерам по речи – с позиции этой социальной группы. Резкой границы между жаргонизмами и арготизмами нет: арго составляет ядро жаргона, его номинационную базу, или “производственное ядро”, в то время как остальная лексика – “бытовой словарь” жаргона [Скворцов, 1964: 50]. Часть жаргонизмов тяготеет к своему арготическому ядру, являясь одновременно номинациями-терминоидами и оценочными характеризациями. Таковы, например, “производственные” арготизмы: из армейского жаргона (салабон – ‘солдат 1-го года службы’), из жаргона студентов (хвост – ‘академическая задолженность’).
Значительная часть жаргонизмов с оценочной экспрессией имеет тенденцию к расширенному употреблению и активному использованию в просторечии и разговорной речи, как, например, дембель из молодежного армейского лексикона или водила (‘любой водитель автомобиля, шофер’) из речевого оборота профессиональных водителей. В число общеупотребительных оценочных жаргонизмов могут попадать и бывшие арготизмы-терминоиды, значение которых расширяется, становится общеизвестным и приобретает яркую эмоциональную окраску, ср.: фармазонщик – ‘о любом мошеннике’.
3. Сленг – это практически открытая подсистема ненормативных лексико-фразеологических единиц разговорно-просторечного языка, его стилистическая разновидность, или особый речевой регистр, предназначенный для выражения усиленной экспрессии и особой оценочной окраски (обычно негативной). Сленг – это надсоциальный жаргон, интержаргон, по выражению Б. А. Серебренникова [Серебренников, 1970: 495; см. также: Скворцов, 1977: 29-31; Крысин, 1989: 109], или, иначе общий жаргон [Ермакова, Земская, Розина 1999], т. е. совокупность популярных, но субстандартных слов и речений, привлекаемых из частных жаргонных подсистем лексики (поэтому открытая система), представляющая собой наддиалектное интегральное явление [см. также: Jespersen, 1949; Гальперин, 1956; Хомяков, 1971; Partridge, 1977]. В отличие от арго, сленг не содержит рациональных номинаций-терминоидов, или арготизмов, известных только узкому кругу носителей социального диалекта. В отличие от арго и жаргона сленг не имеет жесткой социально-групповой ориентации: его носителями могут быть представители разных профессий, разного социального и образовательного статуса и даже различного возраста. Сленговые единицы, сленгизмы, более или менее общеизвестны и широко употребительны (ср.: телега, тусовка, толкнуть, параша, закосить, врубиться, доставать, вешать лапшу на уши и т. п.). За ними принято видеть молодежь как основного носителя сленга, однако можно сказать, что сленгизмы характеризуют речь не только молодежи, но и среднего поколения, не только людей с криминальным опытом, но и вполне благопристойных, не только малообразованных коммуникантов, но и нередко вполне интеллигентных людей. При этом сленговые единицы активно используются в свободном общении, в художественных текстах, и в средствах массовой коммуникации. Сленговые единицы являются знаками специфического речевого самовыражения, экспрессивной самореализации и лишь отчасти знаками социальной принадлежности. Резкой границы между жаргонами и сленгом нет. Во-первых, потому что сленг черпает свой речевой материал прежде всего из социально-групповых и социально-профессиональных жаргонов. Во-вторых, сленг тоже отличается некоторой социальной ограниченностью, но не определенной, групповой, а интегрированной и переходной: это “язык” скорее социальных низов, чем верхов, это “язык” скорее молодых, чем пожилых и это “язык”, обычно ориентируемый на социально близких, “своих”, чем на “чужих”.
В связи с предлагаемой дифференциацией можно считать вполне допустимыми такие терминологические сочетания, как “армейское арго” и “армейский жаргон”, “студенческое арго” и “студенческий жаргон”, “воровское арго” и “воровской жаргон”. Первый член в этих и других подобных им парах означает лексическое ядро социально-групповой подсистемы языка, его номинационный потенциал. Второй член пары – весь остальной корпус эмоционально-оценочной лексики и фразеологии данного социального диалекта. В этом смысле некорректны образования типа *армейский сленг, *воровской сленг, ибо они заключают в себе противоречие социально-групповой ограниченности и широкой употребительности. В то же время вполне допустима и даже предпочтительна номинация молодежный сленг, поскольку она предполагает достаточно широкую лексико-фразеологическую подсистему единиц, особенно распространенных и частотных среди молодых людей. И все же атрибут “молодежный” представляется несколько избыточным, данью традиции, так как сленг не имеет абсолютных социально-возрастных ограничений, им активно пользуется и старшее поколение, и интеллигенция, и многие средства массовой информации.
Арго, жаргон и сленг как варианты социальных диалектов по-разному проявляют отношение к типовым признакам отдельных форм национального языка: нормированность/ненормированность, открытость/закрытость, стабильность/нестабильность. Арго как “производственное” ядро жаргона представляет самые закрытые подсистемы, максимально подчиненные корпоративным традициям (функцию нормы выполняет социально-групповая традиция) и относительно стабильные. Жаргоны – это полузакрытые подсистемы с нестабильностью лексико-фразеологического состава и ориентацией на соответствующую субкультурную традицию. Следовательно, в социальных городских подъязыках, в арготических и жаргонных подсистемах норму и узус заменяет их прототип – внутренняя традиция, т. е. речевые стереотипы каждого конкретного социально-диалектного образования. Каждый из социальных подъязыков предполагает определенную меру закрытости, максимальную для арго, слабо выраженную для жаргона и минимальную для сленга. Все социальные подъязыки характеризуются сочетанием относительной стабильности (для арготического ядра) и высокой динамичности (для бытовой жаргонной лексики).
Ненормативность, закрытость и относительная внутренняя стабильность отдельных жаргонов в сочетании с их общей динамичностью – следствие борьбы отдельных слоев общества за выживание, за сохранение корпоративной целостности, противопоставленной напору цивилизации, гнету властей, давлению официальных стандартов либо просто средство манифестации истинной или мнимой обособленности. Главное назначение большинства жаргонных лексико-фразеологических подсистем – обособление определенных социальных, профессиональных, возрастных групп [см.: Аврорин, 1975: 53], “социальная дифференциация” субкультурных объединений жителей города с помощью языка [см.: Ларин, 1977: 189-190]. В результате устанавливается своеобразное “многоязычие, двудиалектность, полиглотизм горожан” [там же: 190], или, иначе, диглоссия [см.: Швейцер, Никольский, 1978: 112], функциональная полиглоссия [Крысин 2003: 20]. Такими дополнительными “языками” по отношению к основному, общеупотребительному литературному языку, и оказываются отдельные жаргонно-арготические подсистемы или массовый сленг.
Но, с другой стороны, давление цивилизации и всех социальных институтов современного города неизбежно вело и продолжает вести к языковой интеграции, к сильному влиянию нормы, к ослаблению закрытости городских подъязыков, к их нестабильности. С развитием общественных отношений ослабляется или даже исчезает корпоративная замкнутость некоторых профессий, становятся анахронизмом тайные профессиональные языки и место арго все больше занимает бытовая жаргонная лексика. Арго растворяется в жаргонах, а жаргоны сближаются с городским просторечием, окрашивая жаргонными элементами обиходный язык широких демократических низов [см.: Жирмунский, 1936: 152]. Процесс языковой интеграции городской речи характеризует многие европейские языки, так еще в середине прошлого столетия французское городское “аrgot” слилось с парижским просторечием и стало другим его названием [см.: Sainean, 1920], а для английского городского интержаргона стал употребляться специальный термин “slang” [Хомяков, 1971]. В русской лингвистической традиции это обстоятельство имело неожиданные следствия: в науке и в общем словоупотреблении для близких или смежных понятий стали фигурировать три разных названия – арго, жаргон, просторечие – к которым в последнее время добавился и термин “сленг”. И в этом видится определенный смысл: интеграция живой городской речи имеет в русской языковой действительности некоторые специфические черты незавершенности, продолжения процесса борьбы “разных языковых партий”: с одной стороны – речь горожан в первом поколении, сохранивших в речи элементы деревенских говоров (просторечие в классическом его понимании), с другой стороны – подъязыки современного чиновничества и профессионально-деловых кругов с сохранившимися элементами советского “новояза”, жаргонные подсистемы молодежи и “новых русских”, тяготеющих к номинациям криминального происхождения, а с третьей стороны – естественные усилия радетелей литературной нормы преодолеть все эти центробежные тенденции в пользу единого языкового стандарта.
Таким образом, социальные диалекты, в том числе и молодежные, эти подъязыки современного города, составляющие речевую среду языкового стандарта в целом, – это сложная система, элементы которой “отнюдь не равноправны и их взаимоотношения не ограничены механическим сосуществованием: они связаны между собой сложным взаимодействием, иерархическим соподчинением и борьбой...” [Жирмунский 1936: 83]. Иерархия социальных городских подъязыков в русской речевой действительности может быть представлена, с известной долей условности, следующим рядом: арго ® жаргон ® сленг (интержаргон). Сленг, или общий жаргон, в свою очередь, можно рассматривать как составную часть, как особый слой функционально-стилистического просторечия.
29.08.2016, 14313 просмотров.