Кто не делится найденным, подобен свету в дупле секвойи (древняя индейская пословица)
Версия для печати
Библиографическая запись:
«Сказание о Мамаевом побоище». Поэтика и проблематика. — Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.ru//russian_literature/russkaya-literatura-xi-xvii-vekov/skazanie-o-mamaevom-poboishche-poetika-i-problematika/ (дата обращения: 5.05.2024)
«Сказание о Мамаевом побоище». Поэтика и проблематика
Содержание
Сказание о Мамаевом побоище — литературное произведение XV в. об исторических событиях Куликовской битвы. В «Сказании» повествуется о небесных видениях, предвещавших победу русского народа, приводится множество интересных подробностей этого события, в числе которых посольство Захария Тютчева к Мамаю. Наряду с исторически достоверными фактами (маршрут движения русского войска из Москвы через Коломну на Куликово поле, перечисление князей и воевод, участвовавших в сражении, рассказ о действиях Засадного полка и т. д.) содержит и некоторые легендарные эпизоды. «Сказание» дошло до нас в большом количестве списков. Некоторые из них имеют очень позднюю дату - конец XVIII—начало XIX века, что говорит об огромной популярности произведения в России.
Соотношение списков «Сказания» изучали русские учёные С. К. Шамбинаго и А. А. Шахматов.
«Сказание ο Мамаевом побоище», вероятнее всего, было написано в первой четверти XV в. Особый интерес κ Куликовской битве, ο которой в это время еще хорошо помнили, объяснялся вновь обострившимися взаимоотношениями с Ордой и, в частности, нашествием Едигея на Русь в 1408 г. Нашествие Едигея, успех которого объяснялся недостаточной сплоченностью и единодушием русских князей, вновь с особой остротой поставило вопрос ο необходимости единения всех князей под руководством великого князя московского для борьбы с Ордой. Эта мысль является основной в «Сказании ο Мамаевом побоище».
По сюжету и содержанию многих эпизодов «Сказание ο Мамаевом побоище» близко κ пространной летописной повести ο Куликовской битве. Большинством исследователей это объясняется зависимостью «Сказания...» от летописной повести. Однако вопрос этот далеко не столь бесспорен. Нельзя забывать, что оба произведения посвящены одному событию, авторы их пользовались одними и теми же устными рассказами и преданиями ο Куликовской победе и близость содержания обоих произведений может объясняться именно этим обстоятельством. Текстуальные же совпадения между пространной летописной повестью и «Сказанием ο Мамаевом побоище» столь малочисленны и имеют такой характер, что у нас отнюдь не меньше оснований предполагать обратную зависимость, а именно — зависимость пространной летописной повести от «Сказания...».
«Сказание ο Мамаевом побоище» сообщает значительно больше всевозможных подробностей как ο подготовке к битве, так и ο самом сражении, чем пространная летописная повесть. He приходится сомневаться, что многие из этих подробностей являются отражением действительных исторических фактов, более нигде не зафиксированных. Так, например, только в «Сказании...» обстоятельно рассказано ο действиях засадного полка Владимира Андреевича, решившего исход боя в пользу великого князя московского, только в «Сказании...» перечисляются купцы-сурожане, отправившиеся на Куликово поле, только в «Сказании...» приводятся подробные данные об «уряжении» (расстаковке) полков во время подготовки κ сражению и в ходе битвы и т. п.
Немало в памятнике и книжно-риторических эпизодов, явно легендарных сообщений, элементов церковно-религиозного характера. Стремясь нарисовать идеальный образ великого князя московского, автор «Сказания...», в соответствии с мировоззрением своей эпохи, трактует своего героя в ярко выраженном религиозном плане.
Β соответствии с публицистической направленностью произведения автор его допускает исторические анахронизмы. Β «Сказании...» поход Дмитрия благословляет не только Сергий Радонежский, но и митрополит Киприан, литовский союзник Мамая назван Ольгердом. Между тем Киприана в 1380 г. в Москве не было — он находился в это время в Киеве, литовским союзником Мамая был сын Ольгерда Ягайло — Ольгерд умер в 1377 г., за три года до Куликовской битвы. Это не ошибки, а умышленный литературно-публицистический прием. Для феодального периода объединение княжеской и духовной власти было типичным. Для того чтобы подчеркнуть силу и общерусское значение великого князя московского, автор «Сказания...» показывает его тесный союз с митрополитом, изображает дело так, будто все поступки, все действия великого князя одобрены и благословлены митрополитом всея Руси: деяния, санкционированные и одобренные митрополитом всея Руси, приобретали общерусское значение, осенялись особой значимостью и величием. Великий князь литовский Ольгерд был опасным противником московского князя, его набеги на Москву и опустошения, причиненные им Московскому княжеству, делали это имя ненавистным в Москве. Ягайло же ни до этого, ни после не воевал против московского князя. Поэтому называя литовского союзника Мамая Ольгердом, автор «Сказания...» тем самым с особой силой подчеркивал могущество московского князя. И монголо-татары, которые угнетали русский народ, и литовский князь, который дважды угрожал Москве и принес столько бедствий ее жителям, на этот раз, когда с московским князем объединились все остальные русские князья и биться вышел весь народ, потерпели поражение.
Автор «Сказания...» широко использовал в своем произведении изобразительные средства «Задонщины». Вставки из «Задонщины» были сделаны автором «Сказания...» не механически, он не просто выписывал понравившиеся ему отрывки из этого произведения, а перерабатывал их в соответствии с основным идейным и художественным замыслом. Κ «Задонщине» обращался не только автор первоначального текста «Сказания...», но и последующие редакторы этого произведения.
«Сказание ο Мамаевом побоище» дошло до нас в очень большом количестве списков, датируемых периодом времени с XVI по XIX в. включительно. Все эти списки делятся на восемь редакций, которые в свою очередь подразделяются на многочисленные варианты. Из четырех редакций «Сказания...», которые бесспорно возникли не позже XVI в. («Основная», «Летописная», «Распространенная» и «Киприановская»), наиболее близка κ первоначальному виду произведения Основная редакция.
Поэтика и проблематика "Сказания о Мамаевом побоище"
Несмотря на то что библиография научных работ, посвящённых "Сказанию о Мамаевом побоище", значительна, идейно-художественная природа этого произведения мало интересовала исследователей. Всего несколько страниц посвятил данной проблеме Л. А. Дмитриев, специально занимавшийся литературной историей памятника. Он констатировал его "книжно-риторический", "церковно-религиозный" характер, обусловленный стремлением автора выразить идею победного торжества христианства над враждебным нехристианством, духовно-художественно осмыслить факт стояния русичей за свою веру, показать, каким должны быть перед лицом опасности и идеальный глава и защитник государства, и подвластный ему народ. Вместе с тем учёный выявил и в общих чертах описал стилистическое своеобразие "Сказания": последнее формировалось за счёт введения в повествование эвхологического, библейского, книжно-литературного, народно-эпического контекстов; за счёт причудливого сочетания яркой метафоричности и педантичной документальности, реализма и символики образов, конкретики и гиперболичности деталей; за счёт, наконец, возвышенной поэтической интонации .
Отдельные аспекты общих наблюдений Л. А. Дмитриева были разработаны другими отечественными исследователями "Сказания о Мамаевом побоище".
А. Н. Робинсон, например, пришёл к выводу о более сложном комплексе идей, выражаемых этим произведением. По его мнению, автор последнего, исходя из реального для него факта воссоединения большей части Руси и её освобождения от ордынского ига при великом московском князе Иване III, придал действиям князя Дмитрия Ивановича по отпору Мамаю всеобще объединительное значение, а самому противостоянию двух сил — смысл теологической антиномии Добра и Зла. Соответственно, победа на Куликовом поле трактовалась им как "свыше предустановленное возмездие" ордынцам за нашествие на Русь, как исполнение русскими воли Божией, как результат их благочестия, мученического подвижничества и героизма ради Христа. Выражение этих идейных задач, прежде всего применительно к образу князя Дмитрия Ивановича — христианина, подвижника, полководца, осуществлено автором "Сказания" посредством "искусного" сюжетопостроения, а также комбинирования художественных средств и приёмов, заимствованных из церковной книжной и светской эпической средневековых литературных традиций в сочетании с "новаторским" умением выдержать на протяжении всего рассказа тон напряжёной эмоциональной экспрессии.
Мысль о "закономерности торжества добра… над злом, неизбежности краха гордых планов завоевателей", победе "христианского смирения над гордостью", согласно наблюдениям В. В. Кускова, внушалась также читателям "Сказания о Мамаевом побоище" с помощью последовательно использованного в нём приёма сравнения или сопоставления как участников, так и самого факта Куликовского сражения с персонажами и событиями библейской и христианской истории.
Сравнительно комплексный, целостный и конкретно-иллюстративный анализ особенностей сюжетного построения, композиционной организации, образной структуры, системы художественных средств, отличающих "Сказание" предпринят только Н. В. Трофимовой. Здесь важно отметить выявленный исследовательницей повествовательный принцип, которого держался составитель произведения. Свой рассказ он построил посредством сцепления отдельных — главных и вспомогательных — сюжетных линий, или эпизодов-микросюжетов, многообразно используя описание действий, ситуаций, окружающей обстановки, воспроизведение речей, молитв, посланий, монологов и диалогов, собственные ремарки и при этом обогащая те или иные заимствования из других произведений самостоятельными дополнениями.
Должно отметить также недавние работы А. Е. Петрова. Этот исследователь выявил характерное для "Сказания о Мамаевом побоище" единство анахронистической и церковно-риторической структуры повествования с присущим последнему литургическим контекстом, который повлиял не только на фактографическое содержание, но и на идейную концепцию сочинения как рефлекс охранительных религиозных умонастроений и церемониальных особенностей жизни великокняжеского двора в конце XV в. и как выражение темы жертвенности русских во имя победы над "неверными", темы покровительства Православной Церкви русскому воинству, темы главенства и ответственности Москвы "за судьбу всей Руси".
Наконец, итальянский учёный Марчелло Гардзанити, обратившись к вопросу об отражении в "Сказании" представлений о связи Москвы с непосредственно окружающими её землями и вселенной в целом, конкретизирует известный вывод о церковно-религиозной специфике его содержания. Соответственно, произведение обнаруживает намерения автора "представить" победу русичей "над татарскими ордами" в свете "осуществления божественного провидения", а сам военный поход против Мамая интерпретировать как "священнодействие".
Все приведённые характеристики "Сказания о Мамаевом побоище" как памятника литературы верны. Однако, на мой взгляд, ценность их была бы куда более ощутимой и показательной, если бы уважаемые учёные филологи в своих размышлениях чётко опирались на анализ какого-то определённого текста, рассматривая его как конкретный, обусловленный волей составителя или редактора литературный факт. Правда, при этом неминуемо нужно было бы решить вопрос относительно того, какой именно из всех известных текстов "Сказания" в таком случае следует выбрать в качестве опорного. Действительно, ведь только в одном XVI в., согласно самым ранним рукописям, данное повествование о Куликовской битве бытовало в четырёх версиях — Основной, Летописной, Киприановской, Распространённой, при том что все они заметно вариативны и, главное, с разной полнотой воспроизводят его первоначальную — лишь гипотетически представимую — версию, возникшую (к чему теперь склоняется большинство учёных) довольно поздно: возможные временные рамки появления таковой — от последнего десятилетия XV в. до второй трети XVI в.
Образная и сюжетно-композиционная структура памятника
Поразительно продуманна и гармонична его повествовательная структура, а именно композиционное построение, комплекс образов, деталей, подробностей. И очевидно, что многое в данном тексте может быть объяснено только мистико-символическим типом авторского сознания, причём сознания, которое отличало также и автора первоначальной версии "Сказания" , и особенно составителя его последующей переработки или копии в виде варианта У.
Убеждающим рефлексом именно такой умозрительной настроенности, на мой взгляд, является то, что лежит на поверхности исследуемого предмета, а именно настоятельное внимание автора к разным числовым указаниям в ходе его рассказа о Куликовской баталии. Сравнительно с общим объёмом текста их не так много. В ряде случаев обыкновенна и их смысловая роль. Например, числами определяется количество: "И рече ему князь великый: "Дай же ми, отче, два воина от полка своего…"" ; "Князь же великый поя с собою десять мужь гостей московскых сурожан…" "…откуду ему прииде помощь, яко противу трех нас въоружися?"; "Вою с нами седмьдесят тысящь кованой рати удалыя Литвы…" (этого чтения нет в варианте О). Числа обозначают даты или время: "Приспевшу же четвергу августа 27…" ; "Часу же второму уже наставшу, начаша гласи трубныя от обоих стран сниматися". Между прочим, даты иногда даны описательно: "Князь же великый прииде на Коломну в суботу, на память святого отца Моисия Мурина" . Числа указывают на порядок: "Сам же взя благословение у епископа коломенскаго, перевозися Оку реку; ту отпусти в Поле 3-ю сторожу…". Числами отмечается период времени: "И ркоша ему бояре его: "Нам, княже, за пятнадесять дний исповедали, и мы же устыдихомся тобе поведати…""; "Той же язык поведает: "Уже царь на Кузмини гати… по трех днех имат быти на Дону"" . Числа фиксируют расстояния: "Великому же князю бывшу на месте, нареченом Березои, яко за двадесят и три поприща до Дону…". Несомненно, в цитированных повествовательных фрагментах числа употреблены по своему прямому назначению — ради документальности и фактографической точности и без каких-либо коннотаций. Во всяком случае, наличие в подобных случаях некоей дополнительной семантики не ощущается.
Но совершенно особую функцию в тексте рассматриваемого повествовательного варианта "Сказания" выполняют, по-видимому, самоподобно употреблённые числовые интексы, а именно не раз повторяющиеся числа 8 и 4. В нём, например, как и во всех других редакциях памятника, сообщается, что победный перелом в битве 1380 г. между войском князя Дмитрия Ивановича и ордынцами произошёл в "осьмый час" дня. Однако в созданной прежде "Сказания" пространной редакции "Повести о Куликовской битве" данный факт приурочен к "девятому часу" дня. Очевидно, что и в том и в другом случае древнерусские книжники, во-первых, пользовались литургическим, изначально библейским, а значит сакральным, счётом времени (который не соответствовал дискретности реального светового дня на Руси); а во-вторых, что указанный ими момент перемены вообще условен, соотнесён с идейно-поэтической сутью означенных литературных повествований, а не с действительным ходом событий.
Таким образом, отличающие "Сказание" и "Повесть" числовые повествовательные детали подлежат анализу в плане их художественно-семантической нагрузки и — шире — в контексте средневековых представлений о мире, истории, творчестве как отражениях — с точки зрения средневекового человека — божественного первоначала. Другими словами, нужно думать не об их фактографичности, но об их иносказательном значении в авторском и читательском понимании.
01.03.2016, 13174 просмотра.