Борьба за чистоту и правильность литературного стиля и языка в критических выступлениях «шишковистов» и «карамзинистов».
Самоопределение романтизма как литературного направления в критической практике В.Жуковского, П.Вяземского, К.Батюшкова и декабристов.
Начало полемики о народности («национальности») в литературной критике 20-х годов (оценка произведений В.Жуковского и А.Пушкина).
Разработка основных понятий и терминов, становление жанров обозрения, цикла, рецензии в критике данного периода.
Кто не делится найденным, подобен свету в дупле секвойи (древняя индейская пословица)
Версия для печати
Библиографическая запись:
Общие особенности развития литературной критики в I четверти XIX века. — Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.ru//178/obshhie-osobennosti-razvitiya-literaturnoj-kritiki-v-i-chetverti-xix-veka/ (дата обращения: 5.05.2024)
Общие особенности развития литературной критики в I четверти XIX века
Содержание
История России в I четверти XIX века ознаменовалась следующими судьбоносными для неё событиями: дворцовый переворот и убийство Павла I в ночь на 12 марта 1801 года, великая победа в войне с Наполеоном (1812) и восстание декабристов (14 декабря 1825). Эти события, хотя и с разным результатом, всколыхнули общество, заставили задуматься о настоящем и будущем нации, переоценить её прошлое. «Дней Александровых прекрасное начало» - это попытка разного рода либеральных реформ и подъём национального самосознания, достигший апогея в 1812-1813 гг., что проявилось в осмыслении проблем «Запада-Востока», «чужеродного» - «родного», западноевропейского типа цивилизации и национального типа культуры. Характер историко-литературного процесса в это время эклектичен, за «место под солнцем» идёт борьба между эпигонами (защитниками) классицизма, сентиментализма и нарождающегося романтизма.
К литературной критике предъявляются новые, особые требования. Возникшая потребность обсуждать не отдельные явления литературы, а общественно-литературные проблемы диктует становление её новых жанров. Если в начале века ещё появляются «Письмо», «Рассуждение», «Опыт», «Речь», то к концу данного периода они уступают место таким жанрам, как «Взгляд», «Разбор», «Обзор», «Разговор», в которых обязательны размышления à propos (кстати). В них уже намечаются признаки синтетического жанра литературно-критического обозрения, в котором будут сочетаться статья, рецензия, литературный портрет. Наряду с публичными (печатными) выступлениями, критика существует ещё и как форма салонной, камерной жизни в литературных кружках, члены которых обмениваются мнениями в стихах, эпиграммах, «анекдотах».
Либерализм проникает, что называется, во все поры образованного общества (вспомним, что Александр I – ученик швейцарского философа Ф.П. Лагарпа, что его советники Чарторыжский, Кочубей, Новосильцев, Строганов – известные в то время своим либерализмом люди). Недаром в 1804 году принимается новый цензурный устав, запрещающий только «противные правительству», государственному устройству страны, нравственности, закону Божию и «личной чести граждан» публикации. Цензура была переведена из «управы благочиния» под начало Министерства народного просвещения. Всё это определяет бурное развитие журналистики, книжного дела, а значит и литературной критики. Журналы издаются «кружками», «обществами» единомышленников. После дворцового переворота 1801 года Россия живёт ожиданием борьбы между либералами и консерваторами, идеологическими партиями, которые вскоре проявят себя как «западники» и «славянофилы». Каждая из них по-своему решает проблемы литературной критики.
Соответственно, всю периодическую печать можно разделить на две основных группы:
- «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств» («радищевцы») имело «Журнал Российской словесности» (1805), журналы «Цветник» (1809 – 1810) и «Санкт-Петербургский вестник» (1812).
В 10-е – 20-е годы действует «Вольное общество любителей российской словесности» (1816 – 1825) (организация будущих декабристов), в которое входят К.Рылеев, братья Бестужевы, В.Кюхельбекер. Издания декабристов (или те, которые они подчинили своему влиянию) – журналы «Невский зритель» (1820 – 1821), «Соревнователь просвещения и благотворения» (1818 – 1825), альманахи «Полярная звезда» (1825), «Мнемозина» (богиня памяти) (1824 – 1825), журнал «Сын отечества» (1817 – 1825).
Как видим, декабристы имели достаточное количество средств для распространения идей «равенства, братства и свободы», использовали также художественную литературу. Н.Карамзин считал их виновными «по всемирному и вечному правосудию», называя «злыми детьми» (письмо к П.А. Вяземскому, январь
- Издание Н.Карамзина и его «школы» – журнал «Вестник Европы» (сотрудничают Державин, Жуковский, Василий Львович Пушкин). В журнале одобряется внутренняя политика правительства. Профессор Московского университета М.Т. Каченовский печатает статью «О книжной цензуре в России», которую называет «спасительным узаконением».
Журнал-сборник «шишковистов» «Чтения в «Беседе любителей русского слова» (1811 – 1816) и журнал «Русский вестник» (1808 – 1821) выступали «за веру, царя и отечество», возглавляя патриотическое движение в России, особенно после войны 1812 года. К этому направлению можно отнести журнал «Сын отечества» Н.Греча, особенно после 1825. Здесь была напечатана статья А.Куницына «Послание к русским о «свободном отечестве», публиковались материалы о подвигах русских воинов на полях сражений, печатались басни И.Крылова.
Позиция журнала «Северный вестник» (1804 – 1805) отразилась в программной статье издателя И.Мартынова «Изображение просвещения россиян», представляющей изложение манифеста Александра I от 08.09.1802 года. «Вера, знания, нравственность, законы – в руке монарха суть источники всех благ» - главная идея статьи.
Первая журнальная полемика в XIX веке разразилась на уже привычную тему – о русском языке, но на этот раз она приобрела явно общественный характер. А.С.Шишков в «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка» (1803) обвиняет «образ воспитания» в том, что «ненавидеть своё и и любить чужое почитается ныне достоинством», что «Вольтеры, Жан-Жаки (Руссо. – В.С.), Корнели, Расины, Мольеры не научат нас писать по-русски» и что «чтение книг на природном языке есть единственный путь, ведущий нас во храм словесности». Он спрашивает, «отколе пришла нам такая нелепая мысль, что должно коренной, древний, богатый язык свой бросить и основать новый на правилах чуждого, не свойственного нам и бедного языка французского?». В так называемой русской литературе он видит множество «худым складом писанных книг». Через год А.С. Шишков напишет «Прибавление к сочинению, называемому Рассуждением о старом и новом слоге…», в котором отвечал своим оппонентам, придавая откровенно политический смысл полемике о языке. Он боялся распространения революционных идей в России, «тех развратных нравов, которым новейшие философы обучили род человеческий и которых пагубные плоды, после толикого пролияния крови, и поныне ещё во Франции гнездятся».
Основным оппонентом Шишкова стал П.И. Макаров, издатель журнала «Московский Меркурий» (1803). Он ссылается на авторитет Ломоносова, который якобы доказал, что «старинное не всегда есть лучшее». «Неужели сочинитель…хочет возвратить нас к обычаям и к понятиям старинным?» - спрашивал Макаров в своей статье «Критика на книгу под названием «Рассуждение…». Итак, Макарову не нравятся старые нравы и обычаи, а в этом уже проявляется желание новых нравов, нового бытового уклада, нового образа жизни. Шишков апеллировал к нации, Макаров – к «обществу», к «светским салонам», Шишков – к религии предков, их образу жизни, Макаров – к «изящному вкусу».
Мы привели в качестве примеров крайние точки зрения, но были и те, кто высказывал вполне здравые суждения, например, так называемые «карамзинисты» кружка «Арзамас», «Северный вестник». И хотя молодые «арзамасцы» вышучивали «беседчиков» как «зело славянофилов» (К. Батюшков – «Видения на берегах Леты»), они были не меньшими патриотами, что и зафиксировали в «Проекте устава для Арзамасского общества безвестных людей»: «Цель Арзамаса – польза отечества, состоящая…в распространении познаний изящной словесности и вообще мнений ясных и правильных…». В «обязанности» членов входило «наблюдать политическое и нравственное состояние России и прочих государств, … успехи наук, искусств и словесности…». Они желали создать в языке словесности нечто среднее между высоким и низким, церковнославянским и грубо простонародным. В поддержку Шишкова выступит «Северный вестник» со статьёй «Письмо от Неизвестного» (1804): «Сочинитель справедливо вооружается против чрезвычайной привязанности некоторых молодых наших писателей к французским словам и оборотам. Неопытность и мода наводнили книги наши бесчисленными иностранными выражениями». Некто М. Брусилов в «Письме к издателю» «Журнала российской словесности» (1805) задавал вопрос, «зачем употреблять иностранные слова тогда, когда мы имеем собственные, им равносильные, …делать обороты мыслей совершенно нерусские… <…> Сочинитель «Рассуждения о слоге» писал об этом – и что же выиграл? Сонм обожателей всего иностранного восстал на него…».
Полемика о языке стала главным событием литературной жизни и продолжалась около 10 лет, «Беседа» А. Шишкова самораспустилась только в 1816 году. Война с наполеоновской Францией и национальный патриотический подъём вызывают антифранцузские настроения и прекращение «моды» на иностранное на определённое, впрочем, время. А. Шишков напишет «Рассуждение о любви к отечеству» (1811), где вновь выразит свою главную мысль что любовь к отечеству проявляется прежде всего в любви к своему родному «наречию».
В 10-е – первой половине 20-х годов в России исподволь готовится восстание декабристов. Они рассматривают литературу как способ агитации, им важно поэтому выработать особые критерии оценки литературных явлений. В центре внимания всех и каждого по-прежнему язык, но центр полемики перемещается на «романтизм» и «народность». Впрочем, ещё члены «Дружеского литературного общества», куда входили В. Жуковский, А. Мерзляков, А. Тургенев, в самом начале века поставили цель – разжечь в согражданах «пламя патриотизма» и заговорили о русской литературе. В «Речи о русской литературе» (1801) организатор «общества» Андрей Тургенев впервые довольно резко заявил, что русской литературы ещё нет: «Есть литература французская, немецкая, но есть ли русская?». Он считал, что о русском народе мы ничего не узнаем, «читая Ломоносова, Сумарокова, Державина, Хераскова, Карамзина», есть «только малые оттенки русского» у Державина и «русское название» в повести Карамзина «Илья Муромец». А. Тургенев считал, что «Карамзин сделал эпоху в нашей литературе вопреки русскому характеру», он «более вреден, нежели полезен нашей литературе», «слишком склонил нас к мягкости и разнеженности». Карамзину автор статьи предпочитает Ломоносова, но такого, который будет напитан «русскою оригинальностью, …должен он дать другой оборот нашей литературе, иначе дерево увянет, …не показав ни широких листьев, ни сочных питательных плодов.
После окончания полемики между «шишковистами» и «карамзинистами» ни классицизм, ни сентиментализм уже не могли претендовать на особое место в литературе. «Другой оборот» ей придавал романтизм, но критический взгляд на это направление был уже невозможен без осмысления вопроса о «национальности» литературы.
Соединить воедино три проблемы – язык, романтизм, народность – пытался профессор Московского университета (с 1804 по 1830 год) Алексей Фёдорович Мерзляков (1778 – 1830) в статье «Рассуждение о российской словесности в нынешнем её состоянии» (1812). Для него (как и для многих) уже стало очевидным, что «образование языка совершается вместе с образованием народа» и проявляется в «словесности». Он видит в словесности «правила», но только ли классицизма? Конечно, нет! Он пишет о «правилах», которые диктуют художнику «характеры, намерение автора, место, время, читатель». Он выделяет жанрообразующие признаки поэмы, «где поэт рассказывает», драмы, «где представляет он вместо себя действующие лица», и т.д. «Дух народа» желал бы он видеть в литературе, а не «забавы словесности». «Песенки, мадригалы, историйки, романы привязывают к себе всех», а книги с «важным заглавием» (видимо, имеется в виду литература с серьёзным содержанием) игнорируются книгопродавцами. Мерзляков как преподаватель-филолог сетует на то, что «у нас нет ни одного полного курса словесности». Он сравнивает писателей с певцами, тем и другим нужно учиться. В этом вопросе статья Мерзлякова перекликается со статьёй Карамзина «Отчего в России мало авторских талантов». «В талантах Россия изобильна, - считает Мерзляков, - нужно ученье». Что касается образцов для подражания, то он категорически возражает против подражания французской литературе: «Мы не там ищем, где должно. …французы сами подражали…подражая творениям живого народа, имеющего с нами сношения, подражая нечувствительно его нравам и обычаям и теряем свой характер и свою национальную гордость, которую можно назвать основанием и опорою народной славы». В то же время Мерзляков нападал на «дух германских поэтов», зато с восторгом читал с кафедры стихи Пушкина и его «южные» поэмы. Вспомним, что Мерзляков – автор «песен» «Среди долины ровныя», «Чернобровый, черноглазый», о которых Белинский писал, что он в них «перенёс русскую грусть-тоску, русское гореванье, от которого щемит сердце и захватывает дух». Очевидный эклектизм Мерзлякова – черта времени, поэтому Белинский и писал: «В ошибках его виновато его время, достоинства его принадлежат ему самому».
Итак, 10-е – 20-е годы в России – время поисков «русской оригинальности», что неминуемо приводило литературную критику к оценке с этой точки зрения романтизма. В процессе споров о романтизме формировалось это направление, разрабатывалась его теория, делались попытки приспособить его к «народности» литературы, к «требованиям века». Такие усилия решать сложнейшие проблемы национального бытия и искусства заставили русскую критику в короткое время стать профессиональной и заговорить «о дотоле неслыханных новостях» (В.Белинский).
В 1831 году Пушкин писал, что «критикою у нас большею частью занимаются журналисты, …не только не критики, но даже и не литераторы». И всё же классический период в её развитии начинается в это время, хотя и с сентенций: «у нас нет литературы», «у нас нет критики». Обе эти проблемы рассматривались и решались одновременно.
«Коломб» романтической поэзии Василий Андреевич Жуковский (1783 – 1852) явился и первым критиком, истолкователем романтизма. С 1808 года он становится редактором журнала «Вестник Европы» и продолжает вслед за Н.М. Карамзиным преследовать цели просвещения общества. Просвещением он называет «искусство жить и совершенствоваться в том круге, в который заключила нас рука промысла». Жуковский как глава «Арзамаса», конечно, «карамзинист», поэтому в статье «О критике» (1809)он критикой считает «суждение, основанное на правилах образованного вкуса». Что же такое вкус? Это «удовольствие» или «неудовольствие» от произведения искусства (поэма, картина, соната). Критик же «разбирает причину» того или иного впечатления. Для Жуковского-критика чрезвычайно характерно указание на чувство изящного, которое для него было неразрывно связано с чувством нравственным, а это уже черта раннего русского романтизма. Критику Жуковского, таким образом, можно назвать этико-эстетической критикой.
Размышляя о назначении писателя, он видит его в том, чтобы «любить прекрасное…и силою красноречия увлекать за собою других». В статье «О нравственной пользе поэзии» (1809) он пишет: «Поэзия действует на одни эстетические силы нашей души… и её теория должна иметь отношение к одним только эстетическим силам. <…> Чего требует от поэта его искусство? Чтобы он не противоречил морально-изящному». Тогда он будет прав «перед судилищем критики». Но какой критики? «Истинный критик должен быть и моралист-философ, и прямо чувствителен к красотам природы». Со всей очевидностью Жуковский в статье «О поэзии древних и новых» пишет о «романтической любви» как главном качестве «новой» литературы, в ней «место предмета заступает сам стихотворец», в ней «одни размышления», она «занимается природою…более духовною», «близка к обителям духовного, невидимого…».
В письмах к А.И. Тургеневу (1816) Жуковский называет ещё ряд основных признаков русского романтизма в его этико-эстетическом варианте – это «влияние на душу всего народа», «какое-то смутное стремление», «невыразимость», «необъятность», «воспоминание всего прекрасного в прошедшем и тайное ожидание чего-то в будущем. Таким образом, Жуковского в полной мере можно назвать зачинателем в создании программы русского романтизма как типа сознания и литературного направления. Тем более становится интересна статья Жуковского «Басни Ивана Крылова» (1809), представляющая в то время образец статьи о «характере» творчества баснописца. Размышляя об искусстве переводчика и доказывая, что «переводчик в прозе есть раб, переводчик в стихах – соперник», критик объявляет Крылова не подражателем Лафонтена «в вымысле и рассказе», а «стихотворцем оригинальным», который «воспламеняется идеалом». Итак, Крылов не сатирик, и это была верная оценка творчества баснописца. Но главное в статье – указание на «слог» Крылова, который «то возвышается в описании величественном, то трогает вас простым изображением нежного чувства». Наконец Жуковский первым заметил в баснях Крылова неподражаемую «живопись в самих звуках», что кардинально отличает его «подражание» от «подлинника», например в басне «Муха и дорожные» (басня Жана Лафонтена). Жуковский пишет: «В переводе…картина совершенная. Стихи летают вместе с мухою…другие, изображающие…медлительность медведя…длинные…тянутся». Конечно, для критика полусентименталиста-полуромантика было совершенно естественно увидеть «недостаток» в выражениях, «противных вкусу и даже грубых», какие и заметил Жуковский в баснях Крылова.
Константин Николаевич Батюшков (1787 – 1855) в своей лирике возрождал античный идеал человека, идеи разумного эгоизма, «весёлого часа», не жаловал «переводы немецкие», находя у немцев «коряченье и судороги», то есть, можно сказать, был антагонистом Жуковского, но не романтизма. В 1815 году он пишет статью «Нечто о поэте и поэзии», в которой находим типичные для романтика формулы: поэзия – … пламень небесный, душа поэта в минуту вдохновения – растопленный в горниле металл, …закипает и клокочет, снятый с огня – в одну минуту успокаивается. Заметим, что Батюшков чуть ли не первым разрабатывает теорию «вдохновения», этих «ясных минут деятельности, в которые столь легко изображать всю историю наших впечатлений, чувств и страстей». Но чтобы эти «минуты» наступали, поэт должен придерживаться особого образа жизни – «пиитической диетики», которая «едва ли не полезнее всех аристотелевых правил». Батюшков формулирует следующие «правила»: «Живи, как пишешь, и пиши, как живёшь. «Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы. …удались от общества, …в тишине сельской, посреди грубых, неиспорченных нравов…узнавай человека и страсти его, надобно…любить и страдать всем сердцем, сражаться за отечество». Как видим, игнорируя и классицизм, и сентиментализм, Батюшков утверждает иные «правила».
В статье «Речь о влиянии лёгкой поэзии на язык» (1816) Батюшков объясняет свой «род» поэзии – «послания», стихи на случай, застольные песни, «надписи», «мадригалы», «советы» и др. Он считает, что уже Ломоносов знал «лёгкую» поэзию как «прелестную роскошь словесности», а преемником его называет Державина. Батюшков подчёркивает, что «лёгкая» поэзия пока ещё не имеет своего «языка», поскольку «язык русский, громкий, сильный и выразительный, сохранил ещё некоторую суровость и упрямство». Кроме того, если в «в больших родах читатель, увлечённый описанием страстей, …может забыть недостатки и неровности слога, …то в лёгком роде «требует…совершенства, чистоты выражения, …истины в чувствах». «Красивость в слоге здесь нужна необходимо и ничем замениться не может». Романтизм Батюшкова проявился и в утверждении, что любовь к искусству «никакой отрасли словесности не презирает» (свобода художества!).
В лагере будущих декабристов не могли разделять стремление Жуковского и Батюшкова искать идеал либо в мистицизме, либо в античности. Декабристы, как известно, были нацелены на будущее и не признавали никаких других «истин», кроме тех, что основаны на разуме, науке. Особенно вредными они считали идеи Жуковского о «невыразимом» и в противовес выдвинули свой лозунг - «под политическою печатью словесность кружится в обществе».
В задачи декабристов входило «привязать» литературу к насущным для них проблемам общественной борьбы, гражданственности, поэтому в художественно-словесной культуре в целом они искали именно этот смысл. Разумеется, нужна была особая трактовка «романтической поэзии», начало которой было положено в трактате Ореста Сомова «О романтической поэзии» (1823). Прежде всего критик обращает внимание читателя на поэзию «народную», она же для него «романтическая». Отдавая дань уважения Державину, Жуковскому и Пушкину, Сомов явно метит в Жуковского, когда объявляет, что пишет о «подражателях»: «Можем ли мы думать, чтобы тоскливые, немцеобразные рапсодии нынешних наших томительных тружеников по Аполлоне понравились и заронились в память русскому народу…». Эти подражатели, считает Сомов, составили «ложное понятие о поэзии романтической». Тогда какой же романтизм истинный? Это «народная поэзия, не подражательная и независимая от преданий чуждых», её следует иметь «народу русскому, славному воинскими и гражданскими добродетелями».
Трактат Сомова был напечатан в «Соревнователе просвещения и благотворения», а значит был пропущен самим К. Рылеевым, который, в свою очередь, тоже пытался придать романтизму всеобъемлющий смысл. У Сомова в романтиках оказываются и Державин с Пушкиным, и Шекспир с Гёте. Рылеев в статье «Несколько мыслей о поэзии» (1825) не без умысла пишет об «истинной» поэзии, считая, что спорят «о словах, нежели о существе предмета», придают важность форме. Он считает, что « все лучшие греческие поэты – романтики», и призывает оставить «бесполезный спор о романтизме и классицизме», так как необходимо только одно – «осуществить в своих писаниях идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин». Что это за «идеалы», стало понятно после 14 декабря 1825 года. Рылеев, как и другие декабристы-критики, утверждал только одно «правило» – гражданской доблести, героизма и жертвенности во имя светлого будущего. В феврале 1825 года Рылеев писал Пушкину, что влияние Жуковского «слишком пагубно: мистицизм, …мечтательность, неопределённость и какая-то туманность…растлили многих и много зла наделали». Пушкин же ещё в январе 1825 года заступался за своего старшего друга: «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? Потому что зубки прорезались?».
Вильгельм Карлович Кюхельбекер (1797 – 1846) в статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» (1824), объявив себя сыном Отечества, решает «смело высказать истину». Какую? Выдвигая типичные для декабристкой критики критерии «свободы», «силы», «возвышенного», он ставит оду на первое место в лирической поэзии, остальные же жанры якобы «налагают на гений оковы, гасят огонь вдохновения». Только ода, с его точки зрения, «увлекаясь предметами высокими», воспевает «подвиги героев». Особое внимание автор статьи уделил романтизму и «корифеям» этого направления Жуковскому и Батюшкову. Но Жуковский «стал подражать новейшим немцам» (Шиллеру), Батюшков «взял себе в образец двух пигмеев французской словесности – Парни и Мильвуа». Такой подражательный романтизм Кюхельбекер отвергает именно за отсутствие в нём национального элемента. Это был резкий приговор романтизму как явлению чужеродному: «У нас всё мечта и призрак, всё мнится, и кажется, и чудится, …чувство уныния поглотило все прочие. Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости, до бесконечности жуём и пережёвываем эту тоску…<…> Да создастся для славы России поэзия истинно русская; да будет святая Русь не только в гражданском, но и в нравственном мире первою державою во вселенной!» - таким видит Кюхельбекер не мнимый, а истинный романтизм, но находит его пока «в двух-трёх местах» «Руслана и Людмилы» Пушкина и в «каких-нибудь 80 стихах» в «Светлане» Жуковского. Статья Кюхельбекера не прошла незамеченной, вызвав множество возражений, в том числе и в лагере декабристов. Слишком многое и слишком многих задел критик в своих ярких, острых суждениях о литературе. Утверждая высокие идеи, высокие жанры и высокий слог, Кюхельбекер защищал язык подобно Шишкову: «Без пощады изгоняют из него все речения и обороты славянские и обогащают его… германизмами, галлицизмами и варваризмами».
Бестужев (Марлинский) Александр Александрович (1797 – 1837) – один из самых талантливых литературных критиков рассматриваемой эпохи. Метафорический, образный стиль его статей, способность «держать удар», критицизм мышления сделали его в известной степени «образователем» Белинского. В теории критики его заслуги состоят в разработке жанра литературного обзора, который станет ведущим в деятельности Белинского 40-х годов. Его «Взгляд на старую и новую словесность в России» (1823) -довольно полный обзор литературного процесса с древнейших времён с меткими, хотя и короткими, оценками литераторов и словесности в целом («Теперь только начинает наш язык отрясать с себя пыль древности и гремушки чуждых ему наречий»; «И. Крылов возвёл русскую басню в оригинально классическое достоинство»; У Жуковского «природа видна не в картине, а в зеркале»; «Поэзия Батюшкова подобна резвому водомёту, который то ниспадает мерно, то плещется с ветерком»; Пушкин – «Новый Прометей, он похитил небесный огонь и, обладая оным, своенравно играет сердцами»). О стихах Пушкина: «Это музыка…они катятся по бархату жемчугом». В целом в «новой» поэзии Батюшков не находит особенно «оригинальных» писателей, многие из них «на похвалах своих приятелей засыпают беспробудным сном золотой посредственности».
Во «Взгляде на русскую словесность в течение 1823 года» («Полярная звезда», 1824) Бестужев как бы между делом намекает на главную, с его точки зрения, задачу для русской словесности – расшевелить образованное общество, внушить идеи борьбы со злом. Он констатирует, что «в наши времена…любопытство растёт, воображенье, недовольное сущностию, алчет вымыслов и под политическую печатью словесность кружится в обществе». Вспоминая о времени, когда «слова отечество и слава (выделено А.Б.) электризовали каждого», он сожалеет, что теперь «политическая буря утихла» и всё «погрузилось опять в бездейственный покой», отсюда «совершенное оцепенение словесности». Сам язык Бестужев уподобляет спящему «младенцу, луч мысли редко блуждает по его лицу». Знаменателен риторический вопрос «вечно ли спать ему» в конце статьи. Последний написанный Бестужевым обзор «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов» («Полярная звезда»,1825) ставит во главу угла проблему чужеродного-родного уже со всей очевидностью. «Мы пресытились, не вкушая, мы в ребячестве стали брюзгливыми стариками», потому что «воспитаны иноземцами, ...всосали с молоком безнародность и удивление только к чужому. <…> Мы выросли на одной французской литературе…». «…Ум, не занятый политикою, …кинулся в кумовство и пересуды». «…Мы невпопад вздыхали по-стерновски, потом любезничали по-французски, теперь залетели в тридевятую даль по-немецки. Когда же попадём мы в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски?». Бестужев выделяет Пушкина и Грибоедова, упоминает поэму «Бахчисарайский фонтан» («она пленительна и своенравна, как красавица Юга»), в только что опубликованной первой главе «Евгения Онегина» видит скорее сатиру на «неодушевлённое» светское общество, «стихи загорается…жаром и звучней текут в душу», когда «мечта уносит поэта из прозы» этого общества. В поэме «Цыганы» критик видит всего лишь «очерки вольной жизни, и глубоких страсте, и усталого ума в борьбе с дикою природою». Рукописную комедию Грибоедова «Горе от ума» Бестужев называет феноменом, одним из «первых творений народных», но анализа не даёт, отмечая в содержании пьесы только характеры, «обрисованные смело и резко», «живую картину московских нравов».
О себе Бестужев в одном из писем к П.А. Вяземскому писал: «Признаюсь вам,…что я пристрастился к политике, да и как не любить её…эту науку прав, людей и народов». Очевидно, «политики» ему и не хватало в «словесности» и в литературной критике, в классицизме и в романтизме, у Жуковского и Пушкина. Но несомненная заслуга Кюхельбекера и Бестужева-Марлинского состоит в том, что после их критических выступлений проблема народности становится в итоге «альфой и омегой», основным импульсом окололитературной борьбы. Позиция литературного критика будет напрямую выражаться в его трактовке понятий «народность-национальность». Их теоретические размышления о литературных направлениях помогут осмыслить в критике того времени баллады Жуковского, поэму Пушкина «Руслан и Людмила», его «южные поэмы» и первые главы романа «Евгений Онегин».
Первым этапом в полемике о народности стала борьба вокруг баллад Жуковского «Людмила» (1808) и «Светлана» (1812) (перевод баллады немецкого поэта Г.Бюргера «Ленора»). В пику «слащавости» Жуковского поэт П. Катенин написал стихотворение «Ольга» (1816) – вольный перевод той же баллады Г. Бюргера. «Карамзинист» Жуковский избегал просторечного стиля, тогда как Катенин видел именно в этом проявление «народности».. Н.И. Гнедич пишет статью «О вольном переводе Бюргеровой баллады «Ленора», в которой доказывает, что «Людмила» Жуковского есть «оригинальное произведение отечественной музы» благодаря «духу народного языка русского», а стихи в «Ольге» «оскорбляют слух, вкус и рассудок». «Слова…вплоть, споро, сволочь и пр., без сомнения, дышат простотою, но сия простота не поссорится ли со вкусом?». Поразила Гнедича и такая несообразность – «у г. переводчика «Ольги» черти проповедуют нравственность, сами черти молят бога о прощении грешной души! Какие добрые у него черти!.
Редчайший случай – появление статьи А. Грибоедова «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады «Ленора» (1816), в которой, как и следовало ожидать, рецензент Грибоедов ратует за «натуру»: «…ныне в какую книжку ни заглянешь, что ни прочтёшь, песнь или послание, везде мечтания, а натуры ни на волос». Полемика продолжалась в переписке, в беседах, к примеру, П. Вяземский, К. Батюшков были на стороне Жуковского, на стороне Катенина и Грибоедова окажется А.Пушкин. В статье «Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина» (1833) он напишет об «Ольге», что в ней автор «вздумал показать нам Ленору в энергической красоте её первобытного создания…Но сия простота и даже грубость выражений, сия сволочь, заменившая воздушную цепь теней, …неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнения в статье, коей несправедливость обличена была Грибоедовым».
Вполне закономерно, что все первые значительные произведения самого Пушкина подверглись оценке с точки зрения понятий о романтизме и народности. Поэма «Руслан и Людмила» вызвала, пожалуй, только один резко отрицательный отзыв А.Г. Глаголева, который под псевдонимом «Житель Бутырской слободы» пишет «Письмо к редактору» (напечатано в журнале «Вестник Европы» М. Каченовского), где сравнивает появление поэмы с появлением в Благородном собрании гостя «с бородою, в армяке, в лаптях». Критик уличал автора поэмы, таким образом, в простонародности, в отсутствии вкуса, чувства меры, в приверженности низким картинам. Сам Пушкин позднее («Опровержение на критики» 1830) скажет, что поэму «приняли благосклонно», и сам же напишет о главном недостатке: «Непростительно было…пародировать, в угождение черни, …поэтическое создание», имея в виду «Двенадцать спящих дев» Жуковского.
Более основательные, теоретизированные оценки вызвали «южные» поэмы Пушкина, прежде всего в статьях Петра Андреевича Вяземского. В статье «О «Кавказском пленнике» (1822) он «возвысил голос за романтическую поэзию» (по выражению Пушкина из его письма Вяземскому от 6 февраля
Статья П. Вяземского «Вместо предисловия к «Бахчисарайскому фонтану» (1824) построена как диалог между классиком и романтиком («издателем»). В ней на первый план выходит разговор уже не столько о романтизме, сколько о народности. «Классик» сетует на «новую школу», которая «не следует никаким правилам», щеголяет «новыми словами», вводит «формы германские», он не желает понимать, «что такое народность в словесности», ведь «такой фигуры нет ни в пиитике Аристотеля, ни в пиитике Горация». В поэме Пушкина он не находит никакого «содержания», одни «лёгкие намёки, туманные загадки». «Издатель» же выступает за «волнение романтическое и противозаконное», ведь ещё Ломоносов «ввёл формы германские» в стихосложении, «отпечаток германский» видит он и у Карамзина. И это, он считает, пока не беда, так как «мы ещё не имеем русского покроя в литературе». «Народность не в правилах, но в чувствах». Гомер, Гораций, с его точки зрения, имеют «более сродства» с романтической школой, нежели со своими последователями. Как видим, определить смысл понятия «народность» Вяземский пока не в состоянии. То же самое можно сказать и о романтизме, так как критик в лице «издателя» признаётся, «что пока не нашёл ни в книгах, ни в уме своём», что такое «романтический род: «На романтизм смотрят как на анархию своевольную…для романтической литературы ещё не было времени условиться. Она есть, она в обращении, но не поступила ещё в руки анатомиков». Кстати, сам Пушкин считал, что «Кавказский пленник» - «неудачный опыт характера», а «Бахчисарайский фонтан» «отзывается чтением Байрона». Позднее он с иронией скажет о романтической манере «молодых» писателей, что они «не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами». Вообще Пушкин признавался, что «никогда не отвечал ни на одну критику», так как ему было совестно «судиться перед публикою», «повторять школьные или пошлые истины». Он был очень невысокого мнения об оценках своего творчества 20-х годов, «ибо критики наши говорят обыкновенно: это хорошо, потому что прекрасно, а это дурно, потому что скверно. Отселе их никак не выманишь».
Что касается отношения Вяземского к романтизму, то он, как видим, решал этот вопрос, как и декабристы: это нечто вечное, всеобъемлющее, и всякая «истинная поэзия» - романтическая. Но такая точка зрения, видимо, его не удовлетворяла, недаром в одном из писем к В.А. Жуковскому он восклицает: «Романтизм как домовой…Где его приметы, как наткнуть на него палец?». Итак, в полемике по поводу «южных» поэм Пушкина понятие «народность» литературы не обрело значимого обсуждения и разъяснения, но оно было уже на слуху. Настоятельная потребность осмысления понятий и разграничения терминов «народность» и «национальность» возникла после начала публикации (отдельными главами) романа А. Пушкина «Евгений Онегин» в 1825 году. Полностью роман был опубликован в 1833 году.
В полемике по поводу «Евгения Онегина» приняли участие А. Бестужев, К. Рылеев (в переписке с автором), Д. Веневитинов, Н. Полевой. Разумеется, каждый из них оценивал роман с точки зрения своего понимания романтизма и народности. Будущие декабристы ждали от Пушкина критического отношения к обществу и гражданских лозунгов о борьбе с «деспотизмом» власти. Позиция самого Пушкина была высказана в письме к брату Льву: «Может быть, я пришлю ему (Дельвигу – В.С.) отрывки из «Онегина»; это лучшее моё произведение. Не верь Раевскому, который бранит его – он ожидал от меня романтизма, нашёл сатиру и цинизм и порядочно не расчухал» [8,58]. Очевидно, приблизительно то же самое писал Пушкину А. Бестужев, если примем во внимание следующие строчки из письма Пушкина к Рылееву от 25 января 1825 года: « Бестужев пишет мне много об Онегине – скажи ему, что он не прав: ужели хочет он изгнать всё лёгкое и весёлое из области поэзии? <…> Картины светской жизни также входят в область поэзии…». Рылеев в свою очередь «нашёл», что «Онегин…ниже и Бахчисарайского фонтана, и Кавказского пленника». Почему? Разъяснения содержатся в письме А. Бестужева к Пушкину от 9 марта 1825 года. Речь шла о «предмете» изображения. Декабристы считали, что не велика заслуга «оплодотворить тощее поле предмета», им нужны были сатира, подвиги предков и гражданские доблести. «Для чего же тебе из пушки стрелять в бабочку? <…> Но дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов? Поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты?». Он советует Пушкину прочесть Байрона: «И как зла, и как свежа его сатира!».
Николай Алексеевич Полевой (1796 – 1846) происходил из купеческого сословия, чем объясняется его приверженность буржуазии, но под эгидой сильной власти монарха. На волне своеобразной «моды» на народное, возникшей после победы в войне 1812 года, он начинает издавать журнал «Московский телеграф» (1825 – 1834) как орган романтизма в его французском варианте. Полевой был талантливым журналистом и критиком. Он создал первый «энциклопедический» журнал в России, о котором Белинский позднее напишет, что «мы по нему учились и по нему выучились». Полевой написал несколько рецензий о французской литературе, а русская была им представлена в книге «Очерки русской литературы» (1839, в 2-х частях). Оценивая искусство с демократических, гражданских позиций, он в статье «Евгений Онегин». Роман в стихах» (1825) пытается по-своему решать важнейшие проблемы времени – о сущности искусства, о предмете «поэзии». Полевой с иронией замечает беспомощность современной ему критики, которая не знает, «что делать» с Пушкиным: «кто боится попасть в кривотолки, кто говорит, что ничего сказать не может, кто просто отмалчивается». Такая «горькая участь» настигла критиков потому, что Пушкин не укладывается ни в какие «правила», «поэт не волен в направлении своего восторга; что ему поётся, то он поёт…». Полевой особенно выделяет в романе (первая глава!), что «Онегин не скопирован с французского или английского; мы видим своё», что «характер героя, его положения и картины – всё принадлежит Пушкину и носит явные отпечатки подлинности, не переделки». Итак, Полевой отвергает все обвинения Пушкина в подражательности кому бы то ни было, утверждает принцип художественной правды и свободы, подчёркивает русскость Пушкина-поэта.
Следом за статьёй Полевого выходит полемическая статья Дмитрия Веневитинова «Разбор статьи о «Евгении Онегине» (журнал «Сын отечества», 1825), где тот сетует, что Полевой представил Пушкина в сравнении с Байроном, а «не в сравнении с самим собою», что нельзя судить о поэте, «не прочитавши» всего романа. По первой главе, считает Веневитинов, нельзя судить и о народности Пушкина: «Я не знаю, что тут народного, кроме имён петербургских улиц и рестораций».
Таким образом, именно творчество Пушкина в первой половине 20-х годов вызвало необходимость обсуждать главные проблемы «художества» и показало неготовность критики в должной мере оценить не только творчество И. Крылова, А. Грибоедова, но и А. Пушкина.
13.06.2016, 6300 просмотров.