Ефим Курганов - доцент русской литературы Хельсинкского университета. Автор книг: “Литературный анекдот пушкинской эпохи” (Хельсинки , 1995), “Анекдот как жанр” (СПб., 1997), “Опояз и Арзамас” (СПб., 1998), “Сравнительные жизнеописания. Попытка истории русской литературы” (2 тома; Таллин, 1999), “Василий Розанов и евреи” (СПб., 2000),и “Лолита и Ада” (СПб., 2001), “Похвальное слово анекдоту” (СПб., 2001), “Роман Достоевского “Идиот”. Опыт прочтения” (СПб., 2001), “Анекдот-символ-миф” (СПб., 2002) и др.
Ниже размещен фрагмент из новой книги Ефима Курганова "Анекдот и литературный быт (на материале русской жизни пушкинского времени)" (Азбуковник, 2017).
Введение в поэтику анекдота. Структурные особенности и проблема эстетического эффекта
В ходе осмысления русской прозы первой половины XIX столетия исследователи часто просто не могут миновать сферы анекдота, который занимал как бы промежуточную позицию между фольклором и письменной литературой. Но если для фольклористов анекдот давно уже является самостоятельным объектом изучения, то историк литературы нового времени, как правило, обращается к анекдоту только в связи с локальными темами, не ставя проблему в целом, даже не пытаясь взглянуть на анекдот как на полноправный литературный жанр. В результате круг рассказчиков и нередко авторов таких устных новелл не очерчен даже самым приблизительным образом. До сих пор не выделен и не классифицирован основной репертуар сюжетов. Отсюда, между прочим, идет довольно частая ошибка в общем понимании этой области литературного творчества: предполагается, что она принадлежит исключительно фольклорной сфере — по принципу бытования и часто отсутствию письменной фиксации, в то время как многие анекдоты имеют своих авторов, реальных героев и несут на себе явные следы индивидуальной художественной обработки.
Правда, в целом ряде случаев авторы остаются неизвестными, но и тогда они подразумеваются, в фольклоре же авторство просто исключено. Несомненно, бытование литературного анекдота весьма специфично по сравнению с другими видами художественного творчества, ибо тексты, относящиеся к рассматриваемому жанру, прежде всего не читаются, а рассказываются (впоследствии некоторые из них могут быть отмечены или даже реконструированы в письмах, дневниках, воспоминаниях, но происходит это именно потом, когда анекдот уже рассказан, и всегда выборочно, при этом авторы упоминаются, но, впрочем, могут быть и не указаны, хотя реально они всегда существуют). Но это еще не дает оснований ставить знак равенства между народным анекдотом и анекдотом, активно функционировавшим в системе культуры пушкинской эпохи. У последнего был не только особый круг авторов и определенный репертуар сюжетов.
Литературный анекдот конца XVIII – первых десятилетий XIX века обладал четкой и разработанной поэтикой. Это был жанр, имевший свои внутренние закономерности. Попытаемся хотя бы в общих чертах определить их, иначе тот материал, который в дальнейшем мы собираемся продемонстрировать и подвергнуть историко-литературному осмыслению, не сможет быть в полной мере понят. В основе анекдота (сейчас мы выделяем тот общий уровень его рассмотрения, когда нет еще четкого отграничения фольклорного от литературного) находится необычный, неожиданный случай, невероятное реальное происшествие, от которого мгновенно разбегаются токи по всему небольшому, компактному пространству текста, что и определяет его основной эстетический эффект.
В «Частной реторике» Н.Ф. Кошанского отмечено: «Цель его (анекдота. — Е.К.): объяснить характер, показать черту какой-нибудь добродетели (иногда порока), сообщить любопытный случай, происшествие, новость... Достоинство их: в новости, в редкости, в важности...» (Кошанский 1832: 65–66). Понимание новизны, неожиданности как ведущих черт анекдота органично входит и в определение жанра, данное в «Энциклопедическом лексиконе» А.А. Плюшара (автор статьи — А.В. Никитенко): «Анекдот (от греч. слов “А” не и “kdotos” изданный): 1) краткий рассказ какого-нибудь происшествия, замечательного по своей необычайности, новости или неожиданности, и проч.; 2) любопытная черта в характере или жизни известного лица и 3) случай, подавший повод к остроумному замечанию или изречению» (Никитенко 1835: 303).
Весьма существенно, что, подчеркнув неожиданность, даже невероятность случая, лежащего в основе анекдота, А.В. Никитенко затем непосредственно выделяет то место в структуре анекдота, в котором данная особенность с наибольшей полнотой, собственно, и реализуется: «Главнейшие черты хорошо рассказанного анекдота суть краткость, легкость и искусство сберегать силу или основную идею его к концу и заключить оный чем-нибудь разительным и неожиданным» (Никитенко 1835: 303). В русской филологической мысли проблемы поэтики анекдота не только не обсуждались, но не были даже и поставлены. В результате феномен российского анекдота совершенно не прояснен и не определен. Соответственно, внутренние законы жанра до сих пор не стали объектом специального изучения.
Поэтому стоит вспомнить и проанализировать так или иначе затронувшие феномен российского анекдота отдельные наблюдения, которые были сделаны в современных литературоведческих исследованиях. Тонкие, проницательные, хотя и высказанные вскользь, мимоходом, они могут оказаться исключительно важны для нас. Особый интерес, думается, представляет, при всей своей конспективности, замечание Ю.М. Лотмана, которое было сделано им в работе «Идейная структура поэмы Пушкина “Анджело”»: «Новелла тяготела к анекдоту — повествованию об одном крайне неожиданном, странном, загадочном или нелепом, но всегда выпадающем из естественного течения жизни событии. Этому соответствовали резко выделенные признаки начала и конца текста» (Лотман 1973а: 14)
Конечно, важна мысль исследователя о структурной значимости финала в анекдоте, но все-таки наиболее ценно указание на общую тенденцию жанра, а именно на то, что в центре анекдота находится событие, выпадающее из повседневного течения жизни. Уточним только данное положение. В основе анекдота, как правило, лежит маловероятное происшествие, но представлено оно как случай из жизни. Внутренняя антиномичность, принципиальное несовпадение обещания с результатом, преподнесение откровенной «небывальщины» как самой очевидной реальности и определяют в главном суть той эстетической игры, на которой и строится анекдот. Более того, подача события во многом достаточно фантастичного (и это при том, что его необычность и даже нелепость не только не скрыты, а, наоборот, подчеркнуты, выделены), как случая из жизни, как факта быта и есть то, что, собственно, определяет феномен анекдота.
Рассказчик обычно оговаривает фактическую точность случая, но одновременно его нереальность, или во всяком случае неожиданность, что проявляется достаточно явно, входя в эстетическое «задание» текста. Тут стоит напомнить весьма любопытное наблюдение, которое сделал в свое время В.Э. Вацуро. Определяя источники сюжетов, которые легли в основу пушкинских «Повестей Белкина», он в их числе особо выделяет анекдоты: «Итак, определяется круг произведений и сюжетов, послуживших основой или отправной точкой для “Повестей Белкина”. Они принадлежат комедии, нравоучительной и сентиментальной повести, наконец, особому жанровому образованию, существовавшему с XVIII века и сохранявшемуся в русских журналах еще в начале 1820-х гг. — “справедливой” или “полусправедливой” повести. В 1820-е годы так обозначался анекдот, достоверность которого специально оговаривалась, — именно потому, что по интриге и происшествиям он был совершенно недостоверен, даже невероятен» (Вацуро 1981: 26).
Данное наблюдение фактически далеко выходит за рамки проблемы уяснения истоков «Повестей Белкина». В частности, указание на недостоверность «справедливой» повести, представляемой как случай из жизни, проясняет одно из определяющих качеств анекдота как литературного жанра. Подчеркивание достоверности того случая, о котором повествуется, и одновременно подача сигналов, свидетельствующих о невероятности происшествия, — все это не только не содержит внутреннего противоречия, а, наоборот, совершенно органично, ибо помогает определить грань, отделяющую художественный текст от событий непосредственной реальности, от быта как такового. Иными словами, анекдот декларируется как случай из жизни, как нечто абсолютно достоверное и «справедливое», и в то же время он откровенно, преднамеренно необычен, странен, невероятен. Столкновение этих двух полюсов и рождает особую эстетическую реальность текста, кстати, определяя во многом и построение анекдота.
Совершенно очевидны компактность анекдота и исключительно быстрый темп. В вихрь сюжетного развития оказываются вовлеченными элементы, как-то не очень друг с другом стыкующиеся, элементы разных систем. Но никакой ошибки нет. Такова логика анекдота, как раз и придающая ему особую прелесть и своеобразие. Предельная сжатость и концентрированность анекдота, его предельная динамичность имеют особый характер, определяясь ведущей внутренней тенденцией жанра, тем, что анекдот развертывается как невероятное реальное происшествие. Дело даже не в том, что действие протекает необыкновенно быстро; важно то, что при этом происходит смена осевых координат, что событие, включенное в реально-бытовой план, вдруг (обычно это присходит в финале) начинает приобретать черты явной фантастичности, и в результате на передний план обязательно выходят нелепость, странность, неожиданность.
Выше уже приводилось интересное и важное наблюдение Ю.М. Лотмана. Исследователь отметил огромное значение для анекдота начала и конца, зачина и финальной формулы. С этим наблюдением стоит соотнести вывод, который был сделан на материале советского анекдота: «Самое важное неожиданная, коронная концовка, с которой, надо думать, и начинается процесс формообразования анекдота — от конца к началу» (Синявский 1981: 174). О функции финала в анекдоте еще в 20-е годы нашего столетия писал Л.П. Гроссман в эссе «Искусство анекдота у Пушкина»: «Сжатость передачи, веселый и эпиграмматический тон в изложении необычного и неожиданного случая, игривость или памфлетичность заключительной реплики, умение сгустить и усилить эффект конца, сосредоточить все значение маленького рассказа на его острие — таковы были основные признаки этой повествовательной миньятюры» (Гроссман 1923: 44).
В приведенном определении точно схвачены важнейшие особенности анекдота как жанра, и при этом подчеркнуто, что его эстетическая сверхзадача обычно реализуется буквально в последних строчках, сгущаясь, концентрируясь в финале. Но вместе с тем та импрессионистическая формула жанра, что была предложена Л.П. Гроссманом, носит слишком общий характер. Причем в последующие десятилетия она никем так и не была раскрыта, уточнена, развернута. Ценные, но слишком уж беглые наблюдения была сделаны И.Н. Сухих (Сухих 1987: 52–56). Кроме того, А.М. Панченко высказал ряд принципиально важных соображений о природе анекдота; некоторые из них касались и специфики его построения. Все это было отмечено опять-таки вскользь, попутно — в общем обзоре русской литературы XVII столетия.
Прежде всего исследователь сопоставляет анекдот и новеллу и, в частности, выделяет несколько общих черт, роднящих два этих жанра; наиболее подробно он говорит о роли финала в анекдоте и в новелле: «Человеку, сведущему в новеллистическом жанре, несложно, познакомившись с экспозицией, предсказать течение сюжета. Используя трехчленные конструкции, анекдот и новелла как бы приглашают к такому предсказанию; ясно, что во втором и третьем элементах произойдет то же самое, что и в первом. Мы наперед знаем: в “Повести о Карпе Сутулове” попу и архиерею дорога туда же, куда попал Афанасий Бердов, — в Татьянин сундук. Такое “топтание на месте” подготавливает финальный ход. Он непредсказуем. Он выглядит как сюжетный нонсенс. (Сцену дележа денег между воеводой и Татьяной нельзя предугадать по следующей причине: хотя автор, как и подобает новеллисту, не интересовался психологией персонажей, но в читательском восприятии поступки героини включались в oпределенную шкалу ценностей. Татьяна казалась читателю настолько добропорядочной, что он “не ожидал” от нее участия в дележе).
Именно здесь в чистом виде проявляется “занимательность”. Читатель убеждается, что новизна, неожиданность, непредсказуемый сюжетный поворот эстетически значимы и эстетически притягательны» (Панченко 1981: 378; см. также: Панченко 1984: 113–116). Итак, основное пространство анекдота — это «топтание на месте» перед острым, неожиданным финальным рывком. Причем последний непредсказуем, что во многом и порождает занимательность текста, определяет его фокус, весь его художественный смысл. Такова в общих чертах суть концепции, предложенной А.М. Панченко.
В целом она представляется совершенно бесспорной. Добавим только, что финал анекдота, как нам кажется, не только неожидан и непредсказуем — он при этом зачастую еще и отделен от основного текста, как бы не вытекает из него, противоречит ему, изнутри взрывает сюжет, заставляя его играть и искриться. Очень часто завершающая реплика фактически не заключает текст, а спорит с ним, переворачивает его, кардинально смещает акценты. И только тогда реконструируемое событие обретает контуры подлинно эстетической игры, становится художественным текстом, а не заурядным бытовым эпизодом, как могло показаться вначале. Рассказчик не стремится ввести в заблуждение, обмануть — он играет, импровизирует, творит, надеясь прежде всего произвести именно эстетический эффект. В этом смысле финал текста отрицает все предыдущее изложение, строившееся как будто в виде обычной похвальбы, отрицает стереотип читательского, а точнее слушательского восприятия и в итоге придает всему анекдоту особую остроту, делая его фактом подлинного творчества.
Обратимся к одному весьма выразительному примеру, а именно к устному рассказу А.С. Пушкина в записи В.А. Соллогуба, который был опубликoван и прокомментирован В.Э. Вацуро: «... Было уже за полночь. Вдруг дверь с шумом отворилась. Вбежал сторож впопыхах, объявляя, что за ним идет государь. Павел вошел и в большом волнении начал ходить по комнате; потом приказал чиновнику взять лист бумаги и начал диктовать с большим жаром. Чиновник начал с заголовка: “Указ его императорского величества”, — и капнул чернилами. Поспешно схватил он другой лист и снова начал писать заголовок, а государь все ходил по комнате и продолжал диктовать. Чиновник до того растерялся, что не мог вспомнить начала приказания и боялся начать с средины, сидел ни жив ни мертв перед бумагой. Павел вдруг остановился. Дрожащий чиновник подал ему лист, на котором был записан заголовок и больше ничего.
— Что же государь? — спросил Пушкин.
— Да ничего-с. Изволил только ударить меня в рожу и вышел» (Вацуро 1974а: 100).
Анализируя этот текст, В.Э. Вацуро отмечает: «Напряжение разрешается резким спадом, производящим впечатление комического облегчения по контрасту с ожидаемым» (Вацуро 1974а: 103).
Действительно, взамен расправы, на которую был так скор этот император, совершенно неожиданно последовало — «изволил только ударить меня в рожу и вышел». Эти слова и представляют «соль» анекдота, что обусловлено не только особенностями приведенного текста, но и самим характером жанра, предполагающего не просто непредсказуемый конец, как считает А.М. Панченко, а конец, противоположный ожидаемому, как будто не вытекающий из основного сюжетного развития анекдота. Интересно, что понимание его внутренних законов, его природы проявилось у Пушкина и в ряде произведений, формально, казалось бы, и не связанных с миром анекдота. Так, на протяжении практически всего сюжетного пространства «Графа Нулина» как будто доказывается исключительная супружеская верность Натальи Павловны, но буквально в последних строках поэмы автор дает понять, что Наталья Павловна, столь стойко и решительно оборонявшаяся от ухаживаний графа Нулина, хранит верность вовсе не мужу, а своему возлюбленному — помещику, живущему по соседству. Тем самым в финале поэмы происходит отрицание того, что как бы утверждалось всем предыдущим развертыванием сюжета.
Показательно, что именно с учетом финала совершенно новыми и неожиданными оттенками начинает окрашиваться первая строка поэмы («Пора, пора! Рога трубят...»), вдруг высвечивается ее второе, двусмысленное значение, актуализируются сюжетно-тематические узлы, которые раньше были в тени и практически не ощущались. Иными словами, сработал механизм, обнаживший в нужный момент скрытый резерв, сработал, чтобы застать врасплох читателя, уже настроившегося на определенную психологическую волну. Такой характер финала, который можно сравнить разве что с внезапно обнаруженной засадой, явно соотносится с доминантной особенностью анекдота как жанра.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Ниже размещен фрагмент из новой книги Ефима Курганова "Анекдот и литературный быт (на материале русской жизни пушкинского времени)" (Азбуковник, 2017).
Введение в поэтику анекдота. Структурные особенности и проблема эстетического эффекта
В ходе осмысления русской прозы первой половины XIX столетия исследователи часто просто не могут миновать сферы анекдота, который занимал как бы промежуточную позицию между фольклором и письменной литературой. Но если для фольклористов анекдот давно уже является самостоятельным объектом изучения, то историк литературы нового времени, как правило, обращается к анекдоту только в связи с локальными темами, не ставя проблему в целом, даже не пытаясь взглянуть на анекдот как на полноправный литературный жанр. В результате круг рассказчиков и нередко авторов таких устных новелл не очерчен даже самым приблизительным образом. До сих пор не выделен и не классифицирован основной репертуар сюжетов. Отсюда, между прочим, идет довольно частая ошибка в общем понимании этой области литературного творчества: предполагается, что она принадлежит исключительно фольклорной сфере — по принципу бытования и часто отсутствию письменной фиксации, в то время как многие анекдоты имеют своих авторов, реальных героев и несут на себе явные следы индивидуальной художественной обработки.
Правда, в целом ряде случаев авторы остаются неизвестными, но и тогда они подразумеваются, в фольклоре же авторство просто исключено. Несомненно, бытование литературного анекдота весьма специфично по сравнению с другими видами художественного творчества, ибо тексты, относящиеся к рассматриваемому жанру, прежде всего не читаются, а рассказываются (впоследствии некоторые из них могут быть отмечены или даже реконструированы в письмах, дневниках, воспоминаниях, но происходит это именно потом, когда анекдот уже рассказан, и всегда выборочно, при этом авторы упоминаются, но, впрочем, могут быть и не указаны, хотя реально они всегда существуют). Но это еще не дает оснований ставить знак равенства между народным анекдотом и анекдотом, активно функционировавшим в системе культуры пушкинской эпохи. У последнего был не только особый круг авторов и определенный репертуар сюжетов.
Литературный анекдот конца XVIII – первых десятилетий XIX века обладал четкой и разработанной поэтикой. Это был жанр, имевший свои внутренние закономерности. Попытаемся хотя бы в общих чертах определить их, иначе тот материал, который в дальнейшем мы собираемся продемонстрировать и подвергнуть историко-литературному осмыслению, не сможет быть в полной мере понят. В основе анекдота (сейчас мы выделяем тот общий уровень его рассмотрения, когда нет еще четкого отграничения фольклорного от литературного) находится необычный, неожиданный случай, невероятное реальное происшествие, от которого мгновенно разбегаются токи по всему небольшому, компактному пространству текста, что и определяет его основной эстетический эффект.
В «Частной реторике» Н.Ф. Кошанского отмечено: «Цель его (анекдота. — Е.К.): объяснить характер, показать черту какой-нибудь добродетели (иногда порока), сообщить любопытный случай, происшествие, новость... Достоинство их: в новости, в редкости, в важности...» (Кошанский 1832: 65–66). Понимание новизны, неожиданности как ведущих черт анекдота органично входит и в определение жанра, данное в «Энциклопедическом лексиконе» А.А. Плюшара (автор статьи — А.В. Никитенко): «Анекдот (от греч. слов “А” не и “kdotos” изданный): 1) краткий рассказ какого-нибудь происшествия, замечательного по своей необычайности, новости или неожиданности, и проч.; 2) любопытная черта в характере или жизни известного лица и 3) случай, подавший повод к остроумному замечанию или изречению» (Никитенко 1835: 303).
Весьма существенно, что, подчеркнув неожиданность, даже невероятность случая, лежащего в основе анекдота, А.В. Никитенко затем непосредственно выделяет то место в структуре анекдота, в котором данная особенность с наибольшей полнотой, собственно, и реализуется: «Главнейшие черты хорошо рассказанного анекдота суть краткость, легкость и искусство сберегать силу или основную идею его к концу и заключить оный чем-нибудь разительным и неожиданным» (Никитенко 1835: 303). В русской филологической мысли проблемы поэтики анекдота не только не обсуждались, но не были даже и поставлены. В результате феномен российского анекдота совершенно не прояснен и не определен. Соответственно, внутренние законы жанра до сих пор не стали объектом специального изучения.
Поэтому стоит вспомнить и проанализировать так или иначе затронувшие феномен российского анекдота отдельные наблюдения, которые были сделаны в современных литературоведческих исследованиях. Тонкие, проницательные, хотя и высказанные вскользь, мимоходом, они могут оказаться исключительно важны для нас. Особый интерес, думается, представляет, при всей своей конспективности, замечание Ю.М. Лотмана, которое было сделано им в работе «Идейная структура поэмы Пушкина “Анджело”»: «Новелла тяготела к анекдоту — повествованию об одном крайне неожиданном, странном, загадочном или нелепом, но всегда выпадающем из естественного течения жизни событии. Этому соответствовали резко выделенные признаки начала и конца текста» (Лотман 1973а: 14)
Конечно, важна мысль исследователя о структурной значимости финала в анекдоте, но все-таки наиболее ценно указание на общую тенденцию жанра, а именно на то, что в центре анекдота находится событие, выпадающее из повседневного течения жизни. Уточним только данное положение. В основе анекдота, как правило, лежит маловероятное происшествие, но представлено оно как случай из жизни. Внутренняя антиномичность, принципиальное несовпадение обещания с результатом, преподнесение откровенной «небывальщины» как самой очевидной реальности и определяют в главном суть той эстетической игры, на которой и строится анекдот. Более того, подача события во многом достаточно фантастичного (и это при том, что его необычность и даже нелепость не только не скрыты, а, наоборот, подчеркнуты, выделены), как случая из жизни, как факта быта и есть то, что, собственно, определяет феномен анекдота.
Рассказчик обычно оговаривает фактическую точность случая, но одновременно его нереальность, или во всяком случае неожиданность, что проявляется достаточно явно, входя в эстетическое «задание» текста. Тут стоит напомнить весьма любопытное наблюдение, которое сделал в свое время В.Э. Вацуро. Определяя источники сюжетов, которые легли в основу пушкинских «Повестей Белкина», он в их числе особо выделяет анекдоты: «Итак, определяется круг произведений и сюжетов, послуживших основой или отправной точкой для “Повестей Белкина”. Они принадлежат комедии, нравоучительной и сентиментальной повести, наконец, особому жанровому образованию, существовавшему с XVIII века и сохранявшемуся в русских журналах еще в начале 1820-х гг. — “справедливой” или “полусправедливой” повести. В 1820-е годы так обозначался анекдот, достоверность которого специально оговаривалась, — именно потому, что по интриге и происшествиям он был совершенно недостоверен, даже невероятен» (Вацуро 1981: 26).
Данное наблюдение фактически далеко выходит за рамки проблемы уяснения истоков «Повестей Белкина». В частности, указание на недостоверность «справедливой» повести, представляемой как случай из жизни, проясняет одно из определяющих качеств анекдота как литературного жанра. Подчеркивание достоверности того случая, о котором повествуется, и одновременно подача сигналов, свидетельствующих о невероятности происшествия, — все это не только не содержит внутреннего противоречия, а, наоборот, совершенно органично, ибо помогает определить грань, отделяющую художественный текст от событий непосредственной реальности, от быта как такового. Иными словами, анекдот декларируется как случай из жизни, как нечто абсолютно достоверное и «справедливое», и в то же время он откровенно, преднамеренно необычен, странен, невероятен. Столкновение этих двух полюсов и рождает особую эстетическую реальность текста, кстати, определяя во многом и построение анекдота.
Совершенно очевидны компактность анекдота и исключительно быстрый темп. В вихрь сюжетного развития оказываются вовлеченными элементы, как-то не очень друг с другом стыкующиеся, элементы разных систем. Но никакой ошибки нет. Такова логика анекдота, как раз и придающая ему особую прелесть и своеобразие. Предельная сжатость и концентрированность анекдота, его предельная динамичность имеют особый характер, определяясь ведущей внутренней тенденцией жанра, тем, что анекдот развертывается как невероятное реальное происшествие. Дело даже не в том, что действие протекает необыкновенно быстро; важно то, что при этом происходит смена осевых координат, что событие, включенное в реально-бытовой план, вдруг (обычно это присходит в финале) начинает приобретать черты явной фантастичности, и в результате на передний план обязательно выходят нелепость, странность, неожиданность.
Выше уже приводилось интересное и важное наблюдение Ю.М. Лотмана. Исследователь отметил огромное значение для анекдота начала и конца, зачина и финальной формулы. С этим наблюдением стоит соотнести вывод, который был сделан на материале советского анекдота: «Самое важное неожиданная, коронная концовка, с которой, надо думать, и начинается процесс формообразования анекдота — от конца к началу» (Синявский 1981: 174). О функции финала в анекдоте еще в 20-е годы нашего столетия писал Л.П. Гроссман в эссе «Искусство анекдота у Пушкина»: «Сжатость передачи, веселый и эпиграмматический тон в изложении необычного и неожиданного случая, игривость или памфлетичность заключительной реплики, умение сгустить и усилить эффект конца, сосредоточить все значение маленького рассказа на его острие — таковы были основные признаки этой повествовательной миньятюры» (Гроссман 1923: 44).
В приведенном определении точно схвачены важнейшие особенности анекдота как жанра, и при этом подчеркнуто, что его эстетическая сверхзадача обычно реализуется буквально в последних строчках, сгущаясь, концентрируясь в финале. Но вместе с тем та импрессионистическая формула жанра, что была предложена Л.П. Гроссманом, носит слишком общий характер. Причем в последующие десятилетия она никем так и не была раскрыта, уточнена, развернута. Ценные, но слишком уж беглые наблюдения была сделаны И.Н. Сухих (Сухих 1987: 52–56). Кроме того, А.М. Панченко высказал ряд принципиально важных соображений о природе анекдота; некоторые из них касались и специфики его построения. Все это было отмечено опять-таки вскользь, попутно — в общем обзоре русской литературы XVII столетия.
Прежде всего исследователь сопоставляет анекдот и новеллу и, в частности, выделяет несколько общих черт, роднящих два этих жанра; наиболее подробно он говорит о роли финала в анекдоте и в новелле: «Человеку, сведущему в новеллистическом жанре, несложно, познакомившись с экспозицией, предсказать течение сюжета. Используя трехчленные конструкции, анекдот и новелла как бы приглашают к такому предсказанию; ясно, что во втором и третьем элементах произойдет то же самое, что и в первом. Мы наперед знаем: в “Повести о Карпе Сутулове” попу и архиерею дорога туда же, куда попал Афанасий Бердов, — в Татьянин сундук. Такое “топтание на месте” подготавливает финальный ход. Он непредсказуем. Он выглядит как сюжетный нонсенс. (Сцену дележа денег между воеводой и Татьяной нельзя предугадать по следующей причине: хотя автор, как и подобает новеллисту, не интересовался психологией персонажей, но в читательском восприятии поступки героини включались в oпределенную шкалу ценностей. Татьяна казалась читателю настолько добропорядочной, что он “не ожидал” от нее участия в дележе).
Именно здесь в чистом виде проявляется “занимательность”. Читатель убеждается, что новизна, неожиданность, непредсказуемый сюжетный поворот эстетически значимы и эстетически притягательны» (Панченко 1981: 378; см. также: Панченко 1984: 113–116). Итак, основное пространство анекдота — это «топтание на месте» перед острым, неожиданным финальным рывком. Причем последний непредсказуем, что во многом и порождает занимательность текста, определяет его фокус, весь его художественный смысл. Такова в общих чертах суть концепции, предложенной А.М. Панченко.
В целом она представляется совершенно бесспорной. Добавим только, что финал анекдота, как нам кажется, не только неожидан и непредсказуем — он при этом зачастую еще и отделен от основного текста, как бы не вытекает из него, противоречит ему, изнутри взрывает сюжет, заставляя его играть и искриться. Очень часто завершающая реплика фактически не заключает текст, а спорит с ним, переворачивает его, кардинально смещает акценты. И только тогда реконструируемое событие обретает контуры подлинно эстетической игры, становится художественным текстом, а не заурядным бытовым эпизодом, как могло показаться вначале. Рассказчик не стремится ввести в заблуждение, обмануть — он играет, импровизирует, творит, надеясь прежде всего произвести именно эстетический эффект. В этом смысле финал текста отрицает все предыдущее изложение, строившееся как будто в виде обычной похвальбы, отрицает стереотип читательского, а точнее слушательского восприятия и в итоге придает всему анекдоту особую остроту, делая его фактом подлинного творчества.
Обратимся к одному весьма выразительному примеру, а именно к устному рассказу А.С. Пушкина в записи В.А. Соллогуба, который был опубликoван и прокомментирован В.Э. Вацуро: «... Было уже за полночь. Вдруг дверь с шумом отворилась. Вбежал сторож впопыхах, объявляя, что за ним идет государь. Павел вошел и в большом волнении начал ходить по комнате; потом приказал чиновнику взять лист бумаги и начал диктовать с большим жаром. Чиновник начал с заголовка: “Указ его императорского величества”, — и капнул чернилами. Поспешно схватил он другой лист и снова начал писать заголовок, а государь все ходил по комнате и продолжал диктовать. Чиновник до того растерялся, что не мог вспомнить начала приказания и боялся начать с средины, сидел ни жив ни мертв перед бумагой. Павел вдруг остановился. Дрожащий чиновник подал ему лист, на котором был записан заголовок и больше ничего.
— Что же государь? — спросил Пушкин.
— Да ничего-с. Изволил только ударить меня в рожу и вышел» (Вацуро 1974а: 100).
Анализируя этот текст, В.Э. Вацуро отмечает: «Напряжение разрешается резким спадом, производящим впечатление комического облегчения по контрасту с ожидаемым» (Вацуро 1974а: 103).
Действительно, взамен расправы, на которую был так скор этот император, совершенно неожиданно последовало — «изволил только ударить меня в рожу и вышел». Эти слова и представляют «соль» анекдота, что обусловлено не только особенностями приведенного текста, но и самим характером жанра, предполагающего не просто непредсказуемый конец, как считает А.М. Панченко, а конец, противоположный ожидаемому, как будто не вытекающий из основного сюжетного развития анекдота. Интересно, что понимание его внутренних законов, его природы проявилось у Пушкина и в ряде произведений, формально, казалось бы, и не связанных с миром анекдота. Так, на протяжении практически всего сюжетного пространства «Графа Нулина» как будто доказывается исключительная супружеская верность Натальи Павловны, но буквально в последних строках поэмы автор дает понять, что Наталья Павловна, столь стойко и решительно оборонявшаяся от ухаживаний графа Нулина, хранит верность вовсе не мужу, а своему возлюбленному — помещику, живущему по соседству. Тем самым в финале поэмы происходит отрицание того, что как бы утверждалось всем предыдущим развертыванием сюжета.
Показательно, что именно с учетом финала совершенно новыми и неожиданными оттенками начинает окрашиваться первая строка поэмы («Пора, пора! Рога трубят...»), вдруг высвечивается ее второе, двусмысленное значение, актуализируются сюжетно-тематические узлы, которые раньше были в тени и практически не ощущались. Иными словами, сработал механизм, обнаживший в нужный момент скрытый резерв, сработал, чтобы застать врасплох читателя, уже настроившегося на определенную психологическую волну. Такой характер финала, который можно сравнить разве что с внезапно обнаруженной засадой, явно соотносится с доминантной особенностью анекдота как жанра.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
29.07.2018, 234 просмотра.